О поэтах и поэзии

Среди литераторов почвенного лагеря – славянофилов, евразийцев, имперцев, оккультистов, неоромантиков и так далее – талантливых людей всегда было мало, со вкусом и чувством меры было очень плохо, и принимать их всерьез можно либо из общеинтеллигентского чувства вины, либо из страха перед официальной идеологией. Культуре свойственно желать свободы, это одно из условий ее развития. Оправдывать автократию, находить в ней иррациональное величие можно, конечно, из корысти – это случай неинтересный, – но чаще это делается из страха перед свободной конкурентной средой, в которой за патриотические лозунги уже не спрячешься и рука начальства ничего не решает. Несвобода обычно любезна бездарям, под сенью ее они процветают; патриотический пафос чаще всего служит прикрытием малоодаренности. Так что все потуги, например, Вадима Кожинова соорудить новое поэтическое поколение из почвенников семидесятых годов потерпели полную неудачу. Талантливый человек среди прозаиков «Нашего современника» был один – Распутин (Белов, конечно, классом ниже, антисемитизм задушил его уже к началу перестройки); среди поэтов выделялся только Юрий Кузнецов.

На него возлагались надежды, его уважали даже оппоненты, и были у него в самом деле – пусть не очень много – гениальные стихи. Кузнецов действительно был поэт с потенциями гения; иное дело, что реализовались они далеко не в полную меру, и этому сильно мешала злоба, которая дышит даже в лучших его текстах. Но поэт имеет право на чувства не только добрые: что бы его ни вдохновляло, нам важен художественный результат. Давид Самойлов записывал в дневниках, что Кузнецова поднимают на щит и рассматривают как единственного равного оппонента для Самойлова (их разделяли двадцать лет, но Самойлов поздно начал печататься, и патриоты рассматривали их как поэтов равного калибра; сейчас, конечно, это смешно слушать). Кузнецов, в отличие от Самойлова, мыслителем не был – хотя искусно притворялся; но в лучших своих стихах он достигает такой выразительности, такой тоски, что мысль его стихам как бы и необязательна.

Я не буду здесь рассматривать его идеологическую лирику – во всяком случае, большую ее часть: не мыслитель – значит, и не идеолог. То, что Кузнецов работал в издательстве «Современник», известном принадлежностью к «русской партии», в журнале «Наш современник», где заведовал отделом поэзии, да еще и печатался в газете «Завтра» и литературном приложении к ней, – факт его биографии; как раз политические его стихи не представляют особого интереса. Но русская душа в принципе чуждается любой идеологии – она может переиродить самого Ирода, послать к черту самого отчаянного патриота. Он клянется в любви к народу, а народ на него кладет. (Это вообще забавно: как все российские идеологи, либеральные и патриотические, присягают народу и молятся на него – а народ на них сморкается, зажимая пальцем ноздрю, причем на всех по очереди и с равным презрением.) Кузнецов свое кредо выразил с предельной четкостью:

Я душу спасаю от шума и глума,
        Летящих по краю.
Я думаю думу; о чем моя дума,
        И сам я не знаю.

Наверно, сживут меня с белого свету

        И с нашего краю,
Где даже скотина читает газету,
        А я не читаю.

Кузнецов глубже любого патриотизма, любой веры, любого толкования; и неважно, что в этой глубине может быть пустота. Она там и есть, скорее всего. Но физика, по-моему, доказала, что почти весь мир состоит из пустоты – процентов этак на 99; только она и представляет интерес. Об этом покое, этой пустоте написана у него «Тайна славян» – очень неплохое стихотворение о том, как все в России клонится ко сну:

Клонится, падает с неба звезда,
Клонит бродягу туда и сюда,
Клонит над книгой невинных детей,
Клонит убийцу над жертвой своей,
Клонит влюбленных на ложе любви,
Клонятся, клонятся годы мои.
Это она мчится по ржи! Это она!

<…>

Что там шумит? Это клонится хмель,

Клонится пуля, летящая в цель,
Клонится мать над дитятей родным,
Клонится слава, и время, и дым,
Клонится, клонится свод голубой
Над непокрытой моей головой.
<…>
Это она мчится по ржи! Это она!

Даже если не видно смысла (а он иногда и для автора темен, внятно только чувство), все равно хорошо, жутко. Страшные стихи, как и страшная проза, – знак качества.

Но можно найти и еще откровенней, только без этой таинственности, а с вечной его черной усмешечкой, тоже русской: