О поэтах и поэзии

То не во поле выросла кочка,
То не туча гремит за бугром, —
То пустая катается бочка,
Блещет обруч небесным огнем.

Заливаются псы бестолково,

Западают следы глубоко.
Отмечает бывалое слово:
– Пустота, а слыхать далеко!

2

О Юрии Кузнецове я узнал совершенно случайно. Мне было лет девять, и в журнале «Юность», в критической статье, я прочел стихотворение «Хозяин рассохшегося дома»: в статье шла речь о традиции, новаторстве и о тех немногих, кто как бы оказался между; задавался вопрос: вот это – традиция или новаторство?

Среди пыли, в рассохшемся доме
Одинокий хозяин живет.
Раздраженно скрипят половицы,
А одна половица поет.

Гром ударит ли с грозного неба,

Или легкая мышь прошмыгнет, —
Раздраженно скрипят половицы,
А одна половица поет.

Но когда молодую подругу

Проносил в сокровенную тьму,
Он прошел по одной половице,
И весь путь она пела ему.

Это стихотворение я запомнил немедленно, поразило оно меня своей таинственностью и музыкальностью, то есть тем, что и составляет поэзию, если отбросить всякого рода щегольские определения. Думаю, о смысле его я не догадывался, пока мне его не раскрыли собственные мои студенты. Я даю им обычно такой план анализа стихов: прежде всего смотрим семантический ореол метра. А у трехстопного анапеста какой семантический ореол? Прежде всего тема России – сравните Некрасова, «Новую Америку» Блока, многочисленные примеры у Есенина типа «Снова пьют здесь, смеются и плачут под гармоники желтую грусть», – и что же нам говорит это стихотворение? А вот, говорит один студент (теперь и сам известный лектор, Никита Ошуев), это про то, что народ России – одинокий, никем не любимый хозяин щелястого дома, и все вокруг него раздраженно ворчит, но одна половица поет, половица эта – русская лирика, и по этому пути Россия пойдет, когда определит для себя главное… Я прямо охнул. Ведь Кузнецов тут высказывается о важнейшем, в том числе и о собственном пути; это, выходит, полемическая вещь, все ворчат на Россию, а одна половица поет, и только к ней надо прислушиваться. Я не уверен, что эта мысль так уж верна; но это стихотворение совершенно, в нем все божественно – и сказочный, лесной его сумрак, и одиночество русского хозяина, и эта волшебная нерифмованная третья строка, рефреном повторяющая «половицу», размыкающая пространство – и, главное, иконически подчеркивающая, что вот все половицы так, а она одна не так! Нет, мало даже у Кузнецова таких взлетов, особенно если учесть, что стихи его часто многословны, а силен он там, где краток. В конце концов, самое знаменитое его стихотворение «Я пил из черепа отца» – восемь строчек. Я легко перечислю – потому что ни одна статья не вместит цитат – любимейшие и, думаю, лучшие его стихотворения, которые войдут в любую антологию русской поэзии XX века при самом строгом отборе: «Атомная сказка», с которой, собственно, началась его слава; «Сапоги», «Возвращение» («Шел отец, шел отец невредим»), «Предутренние вариации», «Птица по небу летает», «Четыреста», «Афродита»… Вот я перечитал ее сейчас – ну это же роскошь для 1969 года! (Он, правда, десять лет потом переписывал и доводил эту вещь до ума.)

Подступают, бывало, хозяйки,
Осторожный прибрежный народ:
– Расскажи нам, старик, без утайки,
Много ль горя она принесет?

Отвечает старик горемычник,

Что на солнце сидит у ворот:
– А ее задержал пограничник,
Показания, сволочь, дает…

А «Завижу ли облако в небе высоком»? А «Дуб»? Да даже и «За дорожной случайной беседой», несмотря на некоторый, обычный для Кузнецова, налет демонизма, очень, в сущности, провинциального. Нет, эти стихи не обязательно любить, но ты их не забудешь. И хотя Кузнецов не балует читателя разнообразием – такое однообразие как раз обратная сторона узнаваемости, – и хотя его манера легко имитируется, того легче пародируется, – а все-таки в контексте семидесятых он на месте: с ним рядом Самойлов, Чухонцев, Мориц, все балладники-сюжетчики.