О поэтах и поэзии

Потом, разумеется, все вошло в обычное русское русло, но евразийская идея была уже подхвачена, и новое течение сменовеховской, имперской, реставраторской мысли так и называлось – скифство. Это скифство весьма много навредило русской мысли, когда вошло в моду учение Гумилева – вполне приемлемое как фэнтези или как рабочая гипотеза, но не как научная истина и тем более не как идейное руководство. Гумилеву – сыну главного блоковского оппонента, который в результате подхватил блоковскую мысль и его интонацию, – присущ был латентный, имплицитный, как ныне говорится, культ варварства, свежей крови, дикой силы; и Россия повелась на это, и до сих пор ведется, и считает способность и желание убивать признаком особой духовности, знаком пассионарности. К счастью, из этого евразийства ничего не вышло – варварство устарело и не воспринимается больше как ex oriente lux, знаменитый и пресловутый свет с Востока. Очень возможно, что Блок был гораздо левей и радикальней Ленина – и что он со своим евразийством потерпел гораздо более ужасное поражение, чем советская власть; ибо евразийство, в сущности, началось после нее, оно стало так называемым «русским миром», его идеологи подожгли Донбасс и сняли все новорусское патриотическое кино (вина их, конечно, несопоставима). Блок не был болен, вопреки мнению Гиппиус, когда писал свои последние вещи. Больно было все вокруг Блока, а Блок был так устроен, что транслировал небесный звук. Вот тогда в небе жужжало такое. И оно до сих пор жужжит, только заполнило все небо и почти перестало пропускать небесный звук; просто это жужжание уже никто не принимает за музыку.

Ничего. Скоро здесь начнется то самое «новое, равно не похожее на строительство и разрушение», только для этого надо было пережить последний соблазн. За которым опять откроется что-то небесное – вроде «Свирель запела на мосту, / И яблони в цвету».

Мы, думаю, доживем. А дети наши, которые так любят Блока, доживут уж точно.

О Владиславе Ходасевиче

Нет фигуры более актуальной, нет человека, которого бы я в русской литературе больше ненавидел и которому бы я больше сострадал. Я к нему отношусь, как Честертон к Уайльду, про которого он сказал: «Ужаснее мыслей этого человека была только его судьба».

Так вот, мне кажется, что Ходасевич сегодня небывало актуален, потому что он с невероятной полнотой воплощает в русской литературе высокий снобизм – то, чего в ней очень мало. Сноб отличается от обычного человека, от обычного зазнайки, например, тем, что сноб плохо, как правило, живет (и некрасиво, и безнравственно, и бедно) и прекрасно умирает, потому что ему не безразлично то, что о нем думают, он смотрит на себя со стороны.

Вся высокая литература, вся по-настоящему талантливая литература – это такой акт мести или, как сказал однажды Шендерович, это «наш бокс», это способ дать миру сдачи. Акт мести со стороны Пушкина Раевскому – это «Евгений Онегин». Посмотрите, как гениально получилось. Конечно, гибель Ленского там автопортретна, автоэпитафия такая. Абсолютно такой же акт мести – это «Жизнь Клима Самгина», лучший текст Горького.

Ходасевич – один из многих, с кем Горький порвал. Горький всегда рвал с людьми, потому что он им начинал благодетельствовать и требовал в ответ духовного рабства, а не все были на это готовы. Так вот, с Ходасевичем этот номер у него не сплясал. Ходасевич – единственный человек, который так порвал с Горьким, что оказался в выигрыше. Ну, конечно, пошла клевета, что якобы Ходасевича выгнали из горьковского дома за то, что он разбирал бумаги на горьковском столе без его ведома. Будберг, по-моему, это повторяла. Вряд ли так было, конечно. Но Горький был очень сильно уязвлен. Ходасевич ушел как победитель, хотя ушел в нищету, ушел из приживалов. И, чтобы отомстить ему, Горький написал с него Самгина.

Самгин очень похож на Ходасевича: умеет всем сказать гадость, в том числе людям гораздо более талантливым, чем он сам. Современники о Ходасевиче говорили, что он всю жизнь проходил с несессером, делая вид, что это чемодан. Это жестоко сказано. Но при всем при этом в несессере Ходасевича лежали вещи более драгоценные, чем почти во всех тогдашних чемоданах.

Я много раз уже повторял мысль о том, что писатель высвечивается, по-настоящему привлекает к себе внимание в огромной степени в зависимости от эпохи, когда эпоха наводит на него свой луч. Хлебников – один из многих городских сумасшедших. Он просто не был бы замечен, живи он в восьмидесятые годы XIX века. Но эпоха навела на него свой луч – и он стал великим провозвестником новых времен. Были писатели тоже безумные и, может быть, не менее одаренные, чем Хлебников – например, лауреат премии Андрея Белого Василий Филиппов, царствие ему небесное. Очень трагическая судьба, безумец, почти все время провел в психиатрической больнице. У него стихи очень похожие на хлебниковские – очень талантливые, очень странные. Но эпоха была хлебниковская, и в 1915 году Хлебников стал поэтическим лидером.