О поэтах и поэзии

В 1904 году многим казалось, что это пророчество исполняется; время показало, что XX век развивался по другому сценарию, что страхи и надежды Соловьева были преувеличены, что наказывать Россию, как всегда, выпало самой России, потому что больше за это никто не возьмется, да никому и не по плечу; но Блок 17 апреля пишет матери именно о соловьевской схеме: «Всем тяжело. Пусть, пусть еще повоюет Европа, несчастная, истасканная кокотка; вся мудрость мира протечет сквозь ее испачканные войной и политикой пальцы – и придут другие, и поведут ее, «куда она не хочет». Желтые, что ли?» («Поведут, куда не хочешь», – аллюзия на 21.18 от Иоанна).

И вот в этих желтых он поверил – вполне по-соловьевски; поверил настолько, что увидел в Азии спасение, свежесть, молодую силу и чуть ли не «Новую Америку». «Скифы», – писал Евтушенко, – «вообще не русские стихи», и это справедливо, но ведь Блок в это время и не видит никакой России. Россия была страшным миром, страшным сном, и этот сон кончился, и скифы – вот что важно понимать! – антирусская сила. Потому что никакой веры в возрождение страны у Блока после работы в Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства – нет. (Он видел, как на допросах этой комиссии рыдали бюрократы прежнего режима, – и жалел их, а не злорадствовал; видел он и то, что пришедшие им на смену ничуть не лучше – «Русский народ (…) глупый, озлобленный, корыстный, тупой, наглый, а каким же ему еще, господи, быть?») И он поверил – ему поверилось, точней, – в эту дикую варварскую силу, в ту самую азиатчину, которой он из последних сил противостоял в 1908 году, когда писал «На поле Куликовом». Прошло ровно десять лет, и она догнала его. Полно, одна ли рука это писала?

Орлий клекот над татарским станом
           Угрожал бедой,
А Непрядва убралась туманом,
           Что княжна фатой.

И с туманом над Непрядвой спящей,

           Прямо на меня
Ты сошла, в одежде свет струящей,
           Не спугнув коня.

Серебром волны блеснула другу

           На стальном мече,
Освежила пыльную кольчугу
           На моем плече.

И когда, наутро, тучей черной

           Двинулась орда,
Был в щите Твой лик нерукотворный
           Светел навсегда.

(«На поле Куликовом», 1908)

Мы любим плоть – и вкус ее, и цвет,
           И душный, смертный плоти запах…
Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет
           В тяжелых, нежных наших лапах?

Привыкли мы, хватая под уздцы

           Играющих коней ретивых,
Ломать коням тяжелые крестцы
           И усмирять рабынь строптивых…

Придите к нам! От ужасов войны

           Придите в мирные объятья!
Пока не поздно – старый меч в ножны,
           Товарищи! Мы станем – братья!

А если нет – нам нечего терять,

           И нам доступно вероломство!
Века, века вас будет проклинать
           Больное позднее потомство!

Мы широко по дебрям и лесам

           Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернемся к вам
           Своею азиатской рожей!

(«Скифы», 1918)

Андрей Синявский предполагал, что авторский вариант был – «Мы широко по дебрям и лесам перед пригожею Европой раскинемся! Мы обернемся к вам своею азиатской…» Но это, хоть и остроумно, вряд ли. Блок был серьезен. Он искренне верил, что мы Восток – а еще в 1916 году верил, что Запад, – и что с этого Востока на гнилой Запад хлынет поток свежей энергии. Ему представлялось, что варварство – это что-то новое, тогда как ничего дряхлее не бывает. Ему показалось, что истинный лик России – не «лик нерукотворный», но именно азиатская рожа, и таких радикальных перемен ни один российский поэт еще не демонстрировал, даже Пушкин, начавший с «Вольности» и закончивший словами «Недорого ценю я громкие права»; но путь Пушкина был путь сознательный, а Блок воспроизводил то, что слышал. И Россия 1908 года, при всей своей гнили, была Россией европейской; а в 1918-м – Россией азиатской. Блок увидел прищур Ленина и что-то в нем разглядел.