О поэтах и поэзии

Нельзя почтить душу России, потому что пошляки оплакивают ее тело; тело-то парадоксальным образом воскреснет (или по крайней мере будет шевелиться под новыми и новыми гальваническими ударами войн и репрессий, бунтов и подавлений), но вот душа исчезла, как и предупреждал все тот же Пелевин. Вишневый сад уцелел на Колыме, но задохнулся в новом безвоздушном пространстве. «Вишня здесь, похоже, уже не будет расти». Вечная женственность трактуется Блоком, как замечают многие, кощунственно, но вполне в русской традиции: проститутка тут со времен Достоевского отождествляется с Магдалиной (хотя это довольно опасное отождествление). Для Пастернака, например, революция и была прежде всего отмщением за Магдалину, ее, так сказать, социальной и психологической реабилитацией – отмщением за всех растленных, за всех, кого до нас и без нас волокли в койку жирные и порочные. Лара в «Докторе Живаго» – именно Магдалина; революция вырастает из боли за «женскую долю», и в «Спекторском» тоже – «Вдруг крик какой-то девочки в чулане» (отсылка к новонайденной главе из «Бесов» – «У Тихона», с исповедью Ставрогина, с самоубийством Матреши в чулане). Проститутки для Блока – персонажи романтические, как та самая «Незнакомка», которая не зря же приходит каждый вечер, в час назначенный, в ресторан на Озерках? И Незнакомка из пьесы – для поэта гостья со звезды, а для остальных известно кто; и Вечная Женственность состоит в том, чтобы раздавать себя; и именно эта жертвенная проститутка Катька «с юнкерьем гулять ходила, с солдатьем теперь пошла». И ее убили – именно потому, что иначе никогда не начнется то самое новое; просто двенадцати невдомек, что без нее исчезнет последнее, ради чего жить стоило вообще. Блок в последние месяцы, свидетельствует Шкловский, переписывал по памяти старые уличные романсы – последнее, что осталось. Это деталь значимая: он пытается сохранить ту самую пошлость, потому что, кроме этой пошлости, ничего живого не осталось. Страшный мир исчез, да, но после него настал пустой мир, скучный, как бетонная стена или «марксистская вонь» (блоковское словцо, сохраненное Юрием Анненковым). Тогда было хоть страшно, а теперь вообще никак. Ад бывает дантовский, а бывает жэковский; в жэковском свои бездны, но стихов про него уже не напишешь.

Христос прошел – и смел все; и самих двенадцать смел тоже. Вся последующая советская литература была деяниями апостолов, их существованием после Христа, их послереволюционной советской одиссеей. Уцелели немногие, большинство погибло в той самой мясорубке, которую строило. Основали ли они новую Церковь – пока неясно, судить об этом рано, но есть признаки, что – нет. Проект, по всей вероятности, закончен.

3

Косвенное указание на это есть в «Скифах» – самом звучном и, вероятно, самом неудачном стихотворении Блока; с этого стихотворения началось русское евразийство – путь тупиковый и, выражаясь словами самого Блока, немузыкальный. «Скифы» написаны Блоком, а не продиктованы небом; звука эпохи в них нет – или разве что звук тогдашней барабанно-колокольной, революционной поэзии, французские, столь мало свойственные Блоку гражданские ноты Барбье: «Свобода – женщина с упругой, мощной грудью, с загаром на щеке, с зажженным фитилем, приложенным к орудью, в дымящейся руке». Дымящаяся рука, каково! – и хотя спасибо за это не автору, а переводчику Буренину, этому Топорову столетней давности, все равно ужасно. Так вот, «Скифы» – стихи, в которых развернута историософская концепция Владимира Соловьева, изложенная – точней, намеченная – в «Повести об Антихристе». В 1894 году, напоминая России о судьбе гордой Византии и о горьком финале национального самообожания, Соловьев пророчествовал:

О Русь! забудь былую славу:
Орел двуглавый сокрушен,
И желтым детям на забаву
Даны клочки твоих знамен.

Смирится в трепете и страхе,

Кто мог завет любви забыть…
И третий Рим лежит во прахе,
А уж четвертому не быть.

(«Панмонголизм»)