О поэтах и поэзии

В советской историографии (литературоведении тоже) приняты были формулы: принял революцию, не понял революцию, восторженно принял Февраль, но не понял Октября… В этом очень мало смысла, во всяком случае, если речь идет о художнике par excellence; художник реагирует на вещи тонкие и неполитические. Состояние Блока на протяжении всего 1917 года колебалось между надеждой и отвращением. Вот он пишет: «Все будет хорошо, Россия будет великой. Но как долго ждать и как трудно дождаться». Вот, уже гораздо трезвей, замечает: «Если история будет продолжать свои чрезвычайные игры, то, пожалуй, все люди отобьются от дела и культура погибнет окончательно, что и будет возмездием, может быть, справедливым, за «гуманизм» прошлого века». То есть приходит время расчеловечивания, и это, может быть, правильно; наивный, он в своем «Крушении гуманизма» предполагал, что явится нечто большее, нежели человек… а явилось нечто гораздо меньшее – сверхнедочеловечек, потому что человеческое пока остается на земле единственным пристанищем (и агентом) божественного. Многим тогда верилось, что за человеком настанет величие, – а за человеком настал фашист; чтобы выдать себя за грядущего сверхчеловека, он развязал войну, в которой зачатки подлинного человека будущего – модерниста и творца – были попросту сожжены и затоптаны; сегодня шанс на этого сверхчеловека есть опять – и война разжигается снова, и шансы нового поколения спастись иллюзорны, и возмездие приходит совсем не туда и не оттуда. Блок этого не знал, не видел и не предвидел. Мечта о чем-то новом, «равно не похожем на строительство и разрушение», осталась неосуществима: «Что же делать, если обманула та мечта, как всякая мечта, и что жизнь безжалостно стегнула грубою веревкою кнута?» «Ничего не вижу впереди, хотя оптимизм теряю не всегда. Все, все они, «старые» и «новые», сидят в нас самих; во мне, по крайней мере. Я же – вишу в воздухе; ни земли сейчас нет, ни неба. При всем том Петербург опять необыкновенно красив».

Ну так все и делается для того, чтобы Петербург был необыкновенно красив; чтобы те немногие, которые могут услышать музыку, услышали ее. А остальные… что остальные? Их жалко, конечно, и Блоку все время всех жалко (и притом он озлоблен на всех, как озлоблен слушатель в консерватории на чужой кашель, мешающий ему наслаждаться). Но все равно ведь все умрут, просто некоторые перед этим послушают музыку, а остальные нет.

Революции ведь делаются в конце концов не для того, чтобы восторжествовало это новое: его, может быть, вовсе и не бывает. Революции делаются, чтобы Блок написал, а Россия прочла

«Двенадцать» – ту самую поэму, про которую лучший критик той эпохи Дмитрий Святополк-Мирский писал, что, если бы пришлось выбирать – оставить ли от русской литературы только эту поэму или, уничтожив ее, спасти все остальное, он бы по крайней мере крепко задумался. Следует читать: если бы от русской истории предложили оставить только русскую революцию или все, что к ней привело, – задуматься бы очень и очень стоило.

Сейчас это трудно понять. Сейчас революцию как бы вычеркнули, и юбилей ее не отмечают, и происходившего толком не помнят. Оставлено «все остальное». У нас сейчас есть все, что к этой революции привело, все в мельчайших подробностях – кроме самой революции, потому что тогда уже попробовали – не получилось, а сегодня уже и не хочется. В результате тогда труп получил гальванический удар и зашевелился – а сегодня он просто разлагается, и никто не верит, что из этого разложения получится что-то новое. Поэтому «Двенадцать» сегодня – самая понятная поэма Блока: мистический ореол ее утрачен, и можно спокойно подумать, про что она.

2