О поэтах и поэзии

Что все-таки он делал в Коктебеле, как превращал его в остров счастья для всех? Ведь это особого рода искусство, не ниже литературы, – создавать такую общность, в которой всем хорошо. Да, конечно, море, сердолики, бухты, степи, сухие травы, горы – но надо же было и выбрать место! А выбор места – именно его заслуга, и матери, конечно. Дом он распланировал и вычертил сам. И коктебельский быт, каким он сложился за двадцать лет, – тоже его заслуга: живут в складчину, без роскоши. За ночлег он с постояльцев ничего не брал, даже если приезжали полузнакомые и вовсе незнакомые люди. Постоянными участниками коктебельских празднеств, хороводов, концертов и прочих увеселений были сестры Цветаевы, Сережа Эфрон (после знакомства с Мариной), Белый, Мандельштам, бывал Ходасевич, приезжал Горький, регулярно гостил Эренбург. Но все это было куда серьезней, чем дачные или приморские развлечения богемы. В Коктебеле практиковались эвритмические танцы, обязательные для антропософских коммун, – Штейнер полагал ритм основой мироздания; устраивались вечерние поэтические чтения с бурными спорами, конкурсы на лучший загар, на лучшую коллекцию камней, на лучший экспромт… Сочинялись пьесы, игрались спектакли, и можно себе представить, как уставал Волошин от всего этого «детского сада», как называл он его в письмах! – но и как томился и тосковал без него, когда оставался в Коктебеле один на осень и зиму. До революции он часто уезжал в Европу – работал на строительстве Гетеанума у Штейнера, проехал на велосипеде всю Испанию, дружил в Париже с Пикассо и Риверой, – но с двадцатого года, как и вся Россия, оказался невыездным. И тогда началась тоска смертная: к личному одиночеству прибавилось литературное. Вторая жена была скорей подругой и единомышленницей, чем возлюбленной. Смерть матери стала для Волошина тягчайшим ударом, с 1923 года иссякает его витальная сила, начинается ранняя старость. В двадцать девятом он перенес инсульт, в тридцать втором – второй, убивший его в августе. Общаться не с кем, одни умерли, другие уехали. Страшно, страшно подумать о последних его годах! А ведь в двадцать девятом пишет он такие шедевры, как «Владимирская богоматерь»!

Верный страж и ревностный блюститель
Матушки Владимирской, – тебе —
Два ключа: златой в Ее обитель,
Ржавый – к нашей горестной судьбе.

Но мало кто из современников понимал его масштаб: даже чуткий Чуковский раздражался, говоря, что во время коктебельских приездов всего невыносимее встречи с Максом. Он зачитывает всех новыми занудными стихами, заговаривает теориями, – понятное дело, намолчался за зиму! Но не все понимали, что быть смешным и подчас занудливым – входило в стратегию Макса: он бывал и выспренним, и пафосным, и многословным – на людях… Просто, чтобы коммуна существовала и соблюдались законы общежития, вино должен разливать Гефест. Гефест смешно хромал, ходя вокруг стола, и боги веселились и забывали распри. Гефест нужен, чтобы все объединялись в добродушном смехе над ним; и уж конечно, не культ собственной личности заставлял Волошина устраивать конкурсы на лучший экспромт о хозяине Коктебеля! «Разгулен, забыт и непрошен, стихом я влечу в торжество: да здравствует Макс Волошин, и ножка, и ручка его» – пародировал Языкова Георгий Шенгели; Макс позволял над собой шутить, поощрял это! В создании сред, кружков, в сотворении атмосферы – ему не было равных: и в Париже его мастерская была всеобщим клубом, и в Москве его приезды становились праздниками. И все были снисходительны: Эренбург считал его инфантильным, Чуковский – многословным, а Мандельштам, спасенный им из белогвардейской контрразведки, вообще вел себя с исключительной неблагодарностью. Узнав об аресте Даниила Жуковского – сына Аделаиды Герцык, гениального юноши, – он спросил Эмму Герштейн: за что его взяли?

– За стихи Макса Волошина.

– Правильно, Макс плохой поэт.

Шутки шутками, но это нехорошо. Особенно если учесть, что виноват-то перед Волошиным был Мандельштам, потерявший его книгу (Макс из всех видов собственности серьезно относился только к своей библиотеке, книги гостям выдавал, но за судьбой этих книг следил и небрежности не прощал. Горько думать, что сегодня эти тысячи томов стоят, никем не востребованные, – не одним же сотрудникам музея читать их! Но кому еще?).

5