О поэтах и поэзии

Волошин, однако, именно во время Гражданской войны – когда многие растерялись и потерялись – демонстрировал великолепное самообладание. Эренбург удивлялся: как это Волошин всю жизнь играл в игры, а в Гражданскую повзрослел? А он и был с самого начала взрослее всех декадентов, с которыми дружил; в тех же дневниках, которые он для себя называл «История моей души», масса эпизодов, в которых его друг Бальмонт, его ровесник Брюсов, его оппонент Мандельштам ведут себя, как больные дети, – а он здрав, спокоен, милосерден, тверд. Никаких скидок для себя не делает, чудачеств себе не позволяет. Он всех опекал, а во время печально знаменитых, кровавых переходов Крыма из рук в руки не просто «молился за тех и за других», как писал в тогдашних стихах, а умудрялся вырывать из лап белой контрразведки и красной «чеки» десятки невинных. И думал, и делал, и совмещал, вопреки убеждениям матери, тонкую стратегию с истинно мужской решительностью; и никогда никаких истерик.

Он начинал как вполне тривиальный, под сильным французским влиянием поэт – вкус у него, надо сказать, был посредственный, Анри де Ренье, Клодель, Жамм, декаденты, парнасцы; вообще о поэзии Волошина, о подлинно оригинальных его стихах можно говорить лишь начиная с книги 1918 года «Иверни» (иверень – осколок, обломок, щепка), а если уж совсем строго – со сборника 1919 года «Демоны глухонемые». Название из Тютчева, помните, у него о летних зарницах – «Как демоны глухонемые, ведут беседу меж собой»? Трудно подобрать лучшее определение для разрушительных сил российской «Усобицы» (еще один его сборник времен гражданской), чем эти «Демоны». Сборник 1924 года «Неопалимая купина. Стихи о войне и рево люции» итожит его искания начала двадцатых, и таких сильных, цельных, умных книг мало в русской пореволюционной поэзии.

Я сам – огонь. Мятеж в моей природе,
Но цепь и грань нужны ему.
Не в первый раз, мечтая о свободе,
Мы строим новую тюрьму.
Да, вне Москвы – вне нашей душной плоти,
Вне воли медного Петра —
Нам нет дорог: нас водит на болоте
Огней бесовская игра.
Святая Русь покрыта Русью грешной,
И нет в тот град путей,
Куда зовет призывный и нездешний
Подводный благовест церквей.

23 ноября 1917 года, сидя в Коктебеле, только из газет зная о происходящем в Москве и Петрограде, о первом месяце третьей русской революции, он написал жестокие и самые точные слова, на которые и сегодня возразить нечего:

С Россией кончено… На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,

Распродали на улицах: не надо ль

Кому земли, республик, да свобод,
Гражданских прав? И родину народ
Сам выволок на гноище, как падаль.

О, Господи, разверзни, расточи,

Пошли на нас огнь, язвы и бичи,
Германцев с запада, Монгол с востока,
Отдай нас в рабство вновь и навсегда,

Чтоб искупить смиренно и глубоко

Иудин грех до Страшного Суда!

Опыт показал, что рабство совершилось – да такое, какого не знали мы и при татарах; с искуплением есть проблемы – мы по-прежнему живем на гноище. И причины этого хождения по страшному кругу Волошин прекрасно видел: отсутствие рефлексии, страх заглянуть в себя, разобщенность. «Россия» – поэма, в которой все сбывается на глазах, даже сейчас: все споры, все развилки – те же. Говорят, нет там лирического чувства, очень все рассудочно. Но рассудочность – как раз не волошинская добродетель; скорее применительно к «России» можно говорить о клокочущем темпераменте, о той плотности мысли, какая достигается лишь подлинной ненавистью и глубочайшим разочарованием. Ненависть, понятное дело, направлена не на Россию, но на русскую азиатчину, на бесконечное повторение исторического круга, на пыточный разврат:

Российский двор стирает все различья
Блудилища, дворца и кабака.
Царицы коронуются на царство
По похоти гвардейских жеребцов,
Пять женщин распухают телесами
На целый век в длину и ширину.
Россия задыхается под грудой
Распаренных грудей и животов.