О поэтах и поэзии

Такое отношение к нему предопределялось, я думаю, двумя вещами. Во-первых, он ничего не выдумывал, а транслировал то, что слышал. В обычном смысле он был не умен, как не был умен Окуджава: Булат Шалвович был трезв, а это другое дело. Их наивность во всем, что не касалось главного, была поразительна. Блок, например, хоть и не верил прямо в «кровавый навет», но признавался Арону Штейнбергу в своей близости к юдофобству, особенно во время процесса Бейлиса. Убеждения Блока, его собственные мысли – почти всегда зыбкие и туманные, его взгляды на политику и вообще на современность не играли никакой роли в том, что он писал, и главная его заслуга была именно в том, что все эти вещи не мешали ему писать, что он сам себе не мешал. Вот почему внешность Блока могла быть любой, и биография – любой, и мы почти ничего из этих стихов не узнаем о Блоке – да и вообще мало о нем знаем. А вторая вещь состояла в том, что Блок был абсолютно честен и прям и всем говорил, что думал, и Горький не зря его сравнил с высокими узкими напольными часами – такими же стройными и так же показывающими время.

Есть крошечный кусок пленки, на котором живой Блок. Это случайный кадр кинохроникера, поймавшего его в марте 1917го на Невском, и опознал его на этой пленке историк, просматривавший съемки Февральской революции. Вот он там стоит в толпе, но на пару секунд оборачивается к оператору, словно к нам нынешним, улыбаясь как раз такой улыбкой, которую описал Штейнберг, – немного печальной, а немного все-таки безумной; с такой улыбкой он, верно, писал о «Титанике» – «Есть еще океан». Вот он смотрит на солдат, идущих по мостовой, на ту самую стихию, о которой столько говорил, и улыбается гибели мира – и своей собственной; улыбка человека, который сам себя ощущал последним в традиции, обреченным, а потому его обреченность радостно резонирует с общей. Потом он эту улыбку стирает с лица и деловито, с будничным выражением идет куда-то дальше. Он часто тогда шатался по улицам – а что еще было делать? Из письма к матери 23 марта 1917 года: «Бродил по улицам, смотрел на единственное в мире и в истории зрелище, на веселых и подобревших людей, кишащих на нечищеных улицах без надзора. Необычайное сознание, что все можно, грозное, захватывающее дух и страшно веселое». Страшно веселое – куда уж точней.

Революция была дело радостное, и вот что он записывал в дневнике 15 мая 1917 года: «Вечером я бродил, бродил. Белая ночь, женщины. Мне уютно в этой мрачной и одинокой бездне, которой имя – Петербург 17-го года, Россия 17-го года. Куда ты несешься, жизнь?» Уют в бездне – самое блоковское, и, как всегда, точнее всего о нем – он сам, с обычной своей прямотой. «Трудно дышать тому, кто раз вздохнул воздухом свободы» – это у него в кавычках, но, видимо, как реплика в пьесе. Источник этих слов не найден, и вероятнее всего, это мысль самого Блока.