О поэтах и поэзии

«Двенадцать» – поэма о том, как апостолы убили Магдалину. Александр Эткинд в блоковском разделе «Хлыста» – книги о том, как связаны в русской революции секты и секс, – подробно рассматривает «Катилину», ключевую работу Блока времен революции. Там революция трактуется именно как бунт против всех изначальностей и данностей, в том числе против пола: ведь в основе угнетения лежит именно пол, гендерное разделение ролей, обреченность на эти роли. Женщина в революции обречена уже потому, что напоминает о тюрьме плоти, обрекает на нее. Все прежнее – семья, быт, любовница – тянет вниз; должно прийти окончательное раскрепощение. Христос у Блока, в начатой пьесе 1918 года, «не мужчина и не женщина». Двенадцать – не просто апостолы, но первые люди, освобожденные от всех своих изначальных ролей: профессии, возраста, любых других привязок.

Блоковский образ революции – «Черный вечер. / Белый снег. <…> / Ветер, ветер – / На всем Божьем свете» – оказался необыкновенно влиятелен. Собственно, именно эту мизансцену воспроизводит Булгаков в первой сцене «Собачьего сердца»: ночь, ветер, буржуй и пес. Вся повесть выглядит как жесточайшая пародия на блоковскую утопию: нового человека буржуй делает из пса, и он оказывается хуже пса.

«Двенадцать» – поэма улицы, ее голосов и вывесок, плакатов и обрывочных разговоров. Проститутки договариваются учредить собственный профсоюз: «На время – десять, на ночь – двадцать пять… / …И меньше ни с кого не брать…». Писатель-вития в очередной раз повторяет, что Россия погибла – хотя именно в эти минуты Россия переживает высшую точку своей истории: как пишет Блок матери, революция могла случиться только здесь (тут, кстати, не поспоришь – Россия действительно была самым слабым звеном в цепи старого порядка и потому оказалась наиболее уязвима перед порядком новым, грубее и проще прежнего). Старушка сетует на то, что из огромного лоскута не выкроили «портянок для ребят», а сделали плакат: «Вся власть Учредительному собранию» – какового собрания не будет, и это уже понятно. «Ветер веселый и зол и рад» – опять страшное веселье революции; весело потому, что не будет больше «Страшного мира», не будет карамазовщины и ругон-маккаровщины, которые Блок сближает в дневнике; не будет распутинщины, поповщины, казенщины, все черно и голо – и в этой метели, сметающей все, видится Блоку, понятное дело, Христос. Потому что Христос – его второе пришествие – как раз и есть знак конца мира, его радикального обновления. А вы что же думали: он в тот раз принес меч, а в этот раз принесет мир? Нет: «Несут испуганной России весть о сжигающем Христе». И очень может быть, что он действительно приходил, именно тогда и именно сюда. После чего Россия действительно кончилась, но ничего нового не началось.

Ведь после того его посещения мир, в общем, остался прежним, просто в нем поселилось христианство; но оно стало заметно не сразу, долгое время было маргинальным, почти обреченным… Может быть, в 1917 году сюда тоже заронили что-то такое, с чего может – не сейчас, но потом – начаться новая жизнь? И это не марксизм, конечно, и не социализм, и не ленинские утопии – а новое состояние нации, которое она испытывала тогда? На девяносто девять процентов это, конечно, фантастика, но есть же надежда на этот последний процент?

Если же признать, что посещение Христа означало бесповоротный финал российской истории, то есть конец этого проекта – который с тех пор уже трижды пытался запустить себя заново, но никак не смог, и сейчас мы наблюдаем самую жалкую, самую безнадежную, самую пошлую попытку, потому что прежние лекала не работают, а придумать новые никто так и не может, – тогда вся поэма приобретает еще более стройный и трагический вид. Тогда становится понятно, увы, что всякая революция первым губит то, во имя чего она затевалась; тогда образ Катьки приобретает уже иные, не женские, а вечно женственные черты; тогда вспоминается набросок «Русский бред», который так, казалось бы, некстати – а на самом деле очень кстати – упомянут в новом романе Пелевина «iPhuck 10»:

Есть одно, что в ней скончалось
Безвозвратно,
Но нельзя его оплакать
И нельзя его почтить,
Потому что там и тут
В кучу сбившиеся тупо
Толстопузые мещане
Злобно чтут
Дорогую память трупа —
Там и тут,
Там и тут…