О поэтах и поэзии

Их встречи во второй половине ноября 1945 года расписаны по минутам. Берлин моложе Ахматовой ровно на 20 лет. Он знает ее поэзию с юности и, попав в Ленинград, ищет возможности встретиться. Посредником выступает Владимир Орлов (впоследствии автор «Гамаюна»). Берлин заходит в Книжную лавку писателей на Невском, Орлов его там ждет, они звонят Ахматовой, она соглашается их принять в три часа дня. (Версия, изложенная Берлином в мемуарах: случайная встреча в лавке с человеком, листающим книжку стихов, – романтична, но недостоверна.) Тут происходит роковое – в жизни Ахматовой ведь все роковое: перед визитом осторожный Берлин предупреждает Бренду Трипп (секретаря Британского совета в СССР), что идет в Фонтанный дом. Об этом она сообщает разыскивающему Берлина журналисту Рэндольфу Черчиллю, родному сыну того самого. Он представляется на вахте Фонтанного дома, но там ему не могут (или не хотят) сказать, где тут секретарь британского посольства. (Именно от этого его разговора на вахте пошел впоследствии слух, что Черчилль прислал за Ахматовой своего агента и уговаривал выехать в Англию.) Черчилль-младший вспомнил, как ему случалось вызывать друга в Оксфорде, когда он не знал, в какой именно комнате он гостит. И, забыв, что стоит у подъезда Фонтанного дома, а не у Corpus Christi Оксфорда, он орет: «Исайя!» Берлин, извинившись перед Ахматовой, выбегает, уводит Черчилля, звонит ей и просит разрешения зайти позже. «Жду вас сегодня в девять вечера».

Вечером Ахматова приглашает Антонину Оранжирееву (та могла помочь с переводом, поскольку английский у Ахматовой был архаичный, книжный) и Софью Островскую. О ней надо бы подробней: большинство современных биографов Ахматовой считают Островскую сексоткой. Никаких прямых доказательств, кроме свидетельства генерала Калугина, нет, а дело Ахматовой – три тома, 900 страниц – по-прежнему засекречено. Дневник Островской сочетает восхищение и недоброжелательность; цитаты из доносов Островской, которые приводит Калугин, с текстом дневника совпадают до деталей. Ахматова отличалась изумительной прозорливостью в оценке людей, но никогда не распознавала в своем кругу доносчиков: она была, например, постоянно откровенна с Лукницким – а он был осведомителем; близко сошлась с Островской и даже, по свидетельствам той, соблазняла ее; есть люди, склонные подозревать Наталию Ильину (напрасно, по-моему), – Ахматова демонстративно отвергала эти подозрения. Тут есть любопытный психологический нюанс: Алла Тарасова, скажем, терпеть не могла кино, а все-таки снималась, говоря, что только кинематограф сохранит ее облик и искусство. Ахматова могла все про этих людей понимать – многие признавались, что людей она просвечивала, как рентгеном, однако ей, может быть, именно хотелось иметь столь надежных свидетелей. Не только чтобы запечатлеть себя, – это тщеславие уже почти запредельное, – но чтобы у нее на всякий случай были припасены доказательства абсолютной благонадежности: она и Лукницкому не сказала ничего двусмысленного, и Островскую, очень может быть, использовала. Потому что после встречи с Берлиным и Лев Гумилев, и сама Ахматова все-таки остались в живых – то есть Островская сообщила, что ничего криминального сказано не было.

И в самом деле не было. Сначала говорили о литературе, потом он рассказывал про общих знакомых (Артура Лурье, Сало мею Андроникову). Лев Гумилев внес миску горячей картошки. Ахматова читала из ненапечатанного, главным образом из «Поэмы без героя». Берлин попросил список. Она отказала: все равно все это скоро будет в новом сборнике. (Гениальный ход! Не дала рукописей – значит, все понимала.) Был четвертый час ночи, а Ахматова все не давала понять, что ему пора; более того – удерживала! Он вспоминает, что она становилась все вдохновенней, все одухотворенней. Вернувшись в гостиницу, он известил Бренду Трипп о возвращении (она уж места себе не находила) и добавил: «Я влюблен!» (Целомудренный автор столь же целомудренной биографии «Поэт и пророк» Роберта Ридер комментирует: конечно, Берлин любил жену и все такое. Говоря так об Ахматовой, он имел в виду лишь, что бесконечно восхищается!)

Восхищалась ли Ахматова? Трудно сказать. Тут было все вместе: доказательство, что ее помнят на Западе; что у нее есть свой читатель; что, стало быть, и Бог о ней не забыл, если этого читателя послал. Она – или ее лирическая героиня – искренне полагала, что всякий восхищающийся ею мужчина в нее именно влюблен; в Берлине было много такого – рыцарственность, европейская выхоленность, отличная осведомленность о ее биографии и стихах – что не могло к нему не располагать. Ахматова была не влюблена, конечно, но увлечена; вообще же истинный поэт до старости сохраняет способность влюбляться, и это не смешно, а царственно, как предсмертная влюбленность Гюго или Гете, названная у Шагинян «старческим пубертатом».