О поэтах и поэзии

Вот дальше – то ли ослабла ее бдительность, то ли она решила, что дала уже довольно свидетельств своей благонадежности, и следующие ночные встречи 16 и 17 ноября прошли без свидетелей. 20 ноября Берлин и Трипп отбыли в Москву. Никаких очевидных следствий этого знакомства как будто не было, в конце ноября Ахматова получила верстку книги «Стихотворения 19091945»… и в «Ленинградском альманахе» вышли первые куски «Поэмы без героя»… но она ждет недоброго. Она всегда его ждет, но на этот раз у нее есть все основания для мнительности. У нее на письменном столе – следы штукатурки. Она полагает, что после первого визита Берлина в потолок вставлен «жучок».

5 января 1946 года Берлин снова был в Ленинграде проездом в Хельсинки и зашел попрощаться. Он получил от нее книгу и стихотворение из будущего цикла «Cinque» – «Истлевают звуки в эфире», где их разговор был назван «легким блеском перекрестных радуг».

И после этого у Ахматовой все без изменений, разве что к лучшему – череда триумфальных вечеров: в Ленинградском доме ученых, в БДТ, в Доме кино, 2 апреля – в клубе писателей в Москве (с Пастернаком), 3 апреля – в Доме союзов (с Прокофьевым, Саяновым, Дудиным…), и на этом вечере ее встретили овацией, стоя. Эренбургу она сказала: «Я этого не люблю, а главное – у нас этого не любят».

3

И все лето все было нормально, даже хорошо: и подписан к печати в издательстве «Правда» ее сборник избранного, и выходит сигнал «Стихотворений», и 31 июля она встречается в «Астории» – в составе большой группы ленинградских поэтов – с делегацией американцев духовного звания, и ничто ничего не предвещает. А 9 августа на оргбюро ЦК вызывают группу ленинградских писателей во главе с Прокофьевым; повода, как всегда, не объявляют, чтобы трепетали. Там происходит следующий разговор:

ЖДАНОВ: Вот Ахматова пишет – сплошная тоска о прошлом.

ПРОКОФЬЕВ: Я считаю небольшим грехом, что напечатали Ахматову. Это поэтесса с небольшим голосом… а разговоры о грусти – они присущи и советскому человеку…

СТАЛИН: Кроме старого имени, что можно найти у нее?

ПРОКОФЬЕВ: Она в послевоенное время написала ряд хороших стихов.

СТАЛИН: Одно-два-три стихотворения – и обчелся, больше нет… Пусть печатается в другом месте, почему в «Звезде»?

ПРОКОФЬЕВ: То, что мы отвергли в «Звезде», напечатали в «Знамени».

СТАЛИН: И до «Знамени» доберемся, доберемся до всех.

14 августа вышло постановление. Ахматова рассказывала, что ничего не знала о нем и прочла газету только на следующий день, когда развернула купленную в магазине селедку. Это легенда вполне в ее духе; на самом деле слухи о постановлении дошли до нее за день до него, и она обсудила их с Пуниным. Пунин, по воспоминаниям дочери, советовал: не показывайтесь в Союзе, заболейте! Но Ахматова встречала все беды в лицо, понимая, что это, может быть, единственно верное поведение: ничего не признавать, не прятаться, не каяться.

И началось. Каждый день ей приписывали новые грехи. И хотя сама она сказала, что окружение у нее оказалось порядочней, чем у Зощенко, – все-таки друзья от нее вслух не отрекались – но отрекались, еще как. Эйхенбаум, который писал о ней восторженно и вел ее вечера, сказал, что признает эти похвалы политической ошибкой (писал в дневнике, что должен, вероятно, к ней пойти, потому что она ведь совсем одна, – а теперь не может). Редакторы, только что выпрашивавшие стихи, сделали вид, что этого никогда не было. Ее и Зощенко немедленно исключили из Союза писателей. Ее имя полоскали в газетах в течение полугода. Правда, уже в сентябре дали рабочую карточку – но карточки ей присылали анонимно с середины августа, их было больше, чем она могла использовать. Они праздно лежали на столе. Больше всех заботится о ней в это время Берггольц, она часто бывает у них. Берггольц только что вышла замуж за Макогоненко, он оставил подробные записи об этих царственных визитах. Ахматова – видимо, что-то окончательно поняв про Островскую, – говорит ей: «Зря они все это сделали. Им надо было меня облагодетельствовать, дачу дать… Тогда бы, может быть, запрезирали. А теперь полюбили».

И в самом деле, даже девочка-секретарша в Союзе писателей, куда Ахматова зашла получать выписку об исключении, прошептала, опустив глаза: «А стихи ваши я все равно люблю».