О поэтах и поэзии

То ли доклад Островской дошел, то ли Сталин что-то понял, но они подозрительно быстро стали отыгрывать назад. А вернее всего там, наверху, стало ясно, что для себя Ахматова действительно ничего не хочет. «На мне ничто не задерживается». И тогда они сделали главную подлость, потому что уже поняли: лично ее никак не сломить, она уже и смерть вблизи повидала, и в нищете живет не первый год («непритязательно», как написали в справке МГБ для Жданова).

Отступившись от нее самой, они взяли ее сына – 6 ноября 1949 года. (14 июля следующего года Абакумов запросил у Сталина разрешения на арест Ахматовой, но Сталин не дал. То ли боялся трогать, то ли не хотел делать из нее мученицу; в общем, так и так боялся.)

4

За что и почему все это – тут комментаторы расходятся. Думаю, ее случай надо сразу отделить от случая Зощенко, которого Сталин давно и прочно ненавидел; это, конечно, тема отдельного расследования. Зощенко к августу сорок шестого – человек давно сломленный, и сломала его не только травля повести «Перед восходом солнца», которую не дали даже допечатать в «Октябре», но и собственная душевная болезнь. Конечно, «Перед восходом солнца» – великая вещь, но это уже не прежний Зощенко; безусловно, «научная повесть» – в особенности вкрапленные в нее гениальные микроновеллы – ставит целью именно борьбу с фашизмом, освобождение души, но много здесь и самоотрицания, борьбы с собственными неврозами – и собственным писательством. Сталин дал указание ругать эту вещь и травить автора не потому, что понял ее главную интенцию, а потому, что Зощенко во время во йны позволил себе копаться в собственном прошлом. Он для Сталина был пошляк и дезертир, и нападение на него было сведением старых счетов; если в первой редакции постановления главный удар пришелся по Зощенко, то в окончательном тексте и в докладе Жданова – сочинявшемся под верховную диктовку – больше всего доставалось именно Ахматовой, и все под странным предлогом: пессимизм, декаданс, архаика… То есть роковое какое-то несовпадение между ничтожностью прегрешения и силой удара.

Конечно, находятся люди – в том числе сейчас, – которые уверены: главная цель постановления – показать, что послевоенные иллюзии тщетны. Как говорил Хрущев в 1963 году, «никакой оттепели не будет, будут заморозки!». А то, понимаете, мечтают, что теперь-то уж, после такой войны, никого не будут загонять в стойло! Наивность. Всем показать, что победа – это Его победа. И не зря он предложил тост за терпенье русского народа, и не зря Слуцкий припечатал: «Страстотерпцы выпили за страсть, крякнули и закусили всласть». Но ради этой простой констатации – не будет вам никакой оттепели! – затевать погром столь масштабный и вот именно что тупой, по ее точному слову, никто не стал бы.

Помню, как в нашем кабинете истории и обществоведения нашел я сборник «Против безыдейности в литературе» 1947 года, где было и постановление, и доклад. Дома не было ахматовского сборника, знал я ее мало, и первым оглушительным впечатлением от знакомства с ее лирикой были цитаты из доклада Жданова, из журналов «Звезда» и «Ленинград». «Мой городок игрушечный сожгли, и в прошлое мне больше нет лазейки». «День шел за днем, и то и се как будто бы происходило» – вот тут чистая магия, вообще ничего не сказано, и вместе с тем сказано все. И когда в наш десятый класс пришел преподавать молодой и очень прогрессивный историк Николай Львович Страхов, впоследствии легендарный московский преподаватель и репетитор, а тогда молодой худой усатый человек по кличке Гвоздь, я после уроков его спросил: Н. Л., за что Ахматову так в сорок шестом году? Ведь формально не подкопаешься, в опубликованном не было никакой крамолы… Н.Л. посмотрел в сторону и буркнул: «Русский Фултон»… но я тогда и об американском Фултоне, Теннеси, не знал толком и понял все уже в университете.