О поэтах и поэзии

Но вы, господа, не обольщайтесь, потому что это все ведь не навсегда. Не бывает вечного распада – рано или поздно он переходит в стадию всеобщего лавинообразного бытия. И тогда весь гламур уносится ветром, и остаются чердаки, вроде того, на Борисоглебском; и тогда Цветаева, конечно, совершенно незаменима.

Так что все еще впереди. С чем, я думаю, и нас, и русскую литературу можно только поздравить.

Разговорчивый Маяковский

Маяковского вечно упрекали за ячество, анархизм и буржуазный индивидуализм. В эпоху принудительного коллективизма – который он же и славил – такая яркая, неудобная и попросту крупная личность действительно бросалась в глаза. Несколько раз ему на выступлениях подавали записки, в которых упрекали за яканье. Отвечал он резко: а Николай Второй, который везде писал о себе «Мы», – был, значит, коллективистом? А если вы своей девушке скажете «Мы вас любим», – она же в первую очередь спросит «А сколько вас?».

Но вообще-то поэзия Маяковского не монологична – она как раз изначально рассчитана на диалог, что и видно из сборника «Стихотворения», вышедшего в ЭКСМО, составленного Татьяной Ларюшиной, автором очень откровенной, беззащитной и внешне совсем не гражданственной лирики…

У Маяковского очень много диалогов, только получается так, что все они с неодушевленными предметами: с упомянутой башней, с фотографией Ленина на стене (с живым ему поговорить так и не случилось), с бронзовым Пушкиным на Тверском бульваре… Есть, правда, «Разговор с фининспектором о поэзии», но фининспектор – представитель государства и тоже почти статуя; это не конкретный сборщик налогов, советский мытарь, а Фининспектор с большой буквы Ф, персонаж символический. Есть у него и немало посланий – к Татьяне Яковлевой или к товарищу Кострову (редактору «Комсомолки») о любви к Татьяне Яковлевой, – но трудно представить ответы от этих адресатов: они стихов не писали, да и письмами его не баловали. Маяковский и рад бы общаться, но не с кем: приходится беседовать либо с памятниками, либо с гигантскими архитектурными сооружениями. Когда же он обращается к девушке в американской витрине, она совершенно не понимает, что он хочет сказать, потому что он ни одного языка, кроме русского, не знает:

Я злею:
                      «Выдь,
                                 окно разломай, —
а бритвы раздай
                                            для жирных горл».
Девушке мнится:
                                            «Май,
май горл».

Сплошная некоммуникабельность. Все разговоры – с заведомо безответными собеседниками, включая Россию, к которой он обратил одно из отчаяннейших стихотворений, включая Бога, который ему ни разу не ответил; включая Вселенную, которая «спит, положив на лапу с клещами звезд огромное ухо». Он и так, и сяк обращает на себя их внимание, начинает одно из лучших стихотворений криком «Послушайте!» – ноль эмоций.

Отсюда и главный вывод о себе – «такой большой и такой ненужный»; равного собеседника нету – вот и приходится описывать то «Военно-морскую любовь», то «Разговор на рейде судов «Красная Абхазия» и «Советский Дагестан». Иногда кажется, что Маяковскому любовь пароходов, паровозов или небоскребов была понятней сложных и одновременно мелочных человеческих взаимоотношений, что Бруклинский мост был ему понятней и ближе, чем любой современник, более всего озабоченный квартирным вопросом; что ему уютней было среди лошадей, чем среди людей, – и Ходасевич, презрительно обозвав его декольтированной лошадью, учуял именно эту его нечеловеческую природу. Все это у него хорошо отрефлексировано, поэзия его легко разбирается на цитаты – риторически он чрезвычайно убедителен и находит идеальные формулы для любых состояний, прежде всего для собственного одиночества:

Может,
           критики
                      знают лучше.
Может,
           их
                      и слушать надо.
Но кому я, к черту, попутчик!
Ни души
                      не шагает
                                 рядом.
Мне скучно
                      здесь
                                 одному
                                            впереди, —
поэту
                      не надо многого, —
пусть
           только
                      время
                                 скорей родит
такого, как я,
                      быстроногого.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Если б был я
                                 Вандомская колонна,
я б женился
на Place de la Concorde.