О поэтах и поэзии

Отнятая у меня, ночами
Плакавшая обо мне, в нестрогом
Черном платье, с детскими плечами,
Лучший дар, не возвращенный Богом,

Заклинаю прошлым, настоящим,

Крепче спи, не всхлипывай спросонок,
Не следи за мной зрачком косящим,
Ангел, олененок, соколенок.

Из камней Шумера, из пустыни

Аравийской, из какого круга
Памяти – в сиянии гордыни
Горло мне захлестываешь туго?

Я не знаю, где твоя держава,

И не знаю, как сложить заклятье,
Чтобы снова потерять мне право
На твое дыханье, руки, платье.

Это опять стихи с огромной и очевидной традицией, с отсылками прежде всего к мандельштамовскому «Твоим узким плечам под бичами краснеть», – но образная система тут своя, а главное, совершенно своя интонация. Что, казалось бы, можно сделать с пятистопным хореем, семантический ореол которого раскрыл почти однофамилец Тарановский, – и с этого момента он навеки повязан с «Выхожу один я на дорогу» и с «Катюшей», в крайнем случае с блоковской «Осенней волей», но вот что-то Тарковский сделал с ним, вписал анжамбеманы, может быть, и на этих стихах стоит бесспорная его авторская метка. Может, отчасти тут дело в шумерской, аравийской, пустынной теме, которая до него никогда с таким отчаяньем не звучала.

А теперь – в связи с той же восточной темой – все чаще я думаю о том, что как-то он умудрился совершенно пройти мимо всех бурь XX века, кроме войны; и даже война у него рассмотрена исключительно на личном опыте как всемирное и бескрайнее бедствие, перед лицом которого человек беспомощен, и нет у него опоры ни на собственные силы, ни на патриотизм, ни на мировую культуру. Как-то она все, простите за выражение, обнулила. Странно, что такой закрытый и герметичный поэт принял ее так беззащитно, голо, оказался настолько без кожи – при том что до самого ранения, приведшего к ампутации ноги, он был в действующей армии. И это при том что у Тарковского нет ни единого стихотворения о Сталине, о терроре, об «оттепели» – если не считать «Переводчика», в самом деле довольно откровенного.

Шах с бараньей мордой – на троне.
Самарканд – на шахской ладони.
У подножья – лиса в чалме
С тысячью двустиший в уме.
Розы сахариной породы,
Соловьиная пахлава,
Ах, восточные переводы,
Как болит от вас голова.

Полуголый палач в застенке

Воду пьет и таращит зенки.
Все равно. Мертвеца в рядно
Зашивают, пока темно.
Спи без просыпу, царь природы,
Где твой меч и твои права?
Ах, восточные переводы,
Как болит от вас голова.

Это, конечно, не про Махтумкули, которого он переводил много, – да всем понятно про что, хотя Сталин – лишь частный случай той бессмертной азиатчины, которая поднимает голову, когда час приходит, по всему миру. Но все-таки – если сравнивать Тарковского с людьми из его же когорты, с Марией Петровых, Семеном Липкиным, Аркадием Штернбергом, – если вспомнить, что и Пастернак, и Мандельштам отважно называли вещи своими именами в самое кровавое время, про Ахматову и не говоря, – странное возникает чувство. Словно из самого знаменитого его стихотворения – все в стихах есть, «только этого мало». Приметы времени куда-то делись, а если они и есть, то главным образом в стихах о детстве:

Все меньше тех вещей, среди которых
Я в детстве жил, на свете остается.
Где лампы-«молнии»? Где черный порох?
Где черная вода со дна колодца?

Где «Остров мертвых» в декадентской раме?

Где плюшевые красные диваны?
Где фотографии мужчин с усами?
Где тростниковые аэропланы?

<…>

Где твердый знак и буква «ять» с «фитою»?

Одно ушло, другое изменилось,
И что не отделялось запятою,
То запятой и смертью отделилось.