О поэтах и поэзии

Здесь же он признался: «Я сделал для грядущего так мало, но только по грядущему тоскую». Примет грядущего и догадок о нем мы у него тоже не находим – такое чувство, что всю жизнь он оплакивал великую древность, грозную и прекрасную Античность, времена утонченных и сложных ремесел, о которых сказал, вероятно, надрывней всех:

За коклюшки свои кружевница
Под окном не садится с утра,
И лудильщик, цыганская птица,
Не чадит кислотой у костра,

Златобит молоток свой забросил,

Златошвейная кончилась нить.
Наблюдать умиранье ремесел —
Все равно что себя хоронить.

Такое чувство, что он был последним, – и относились к нему так же: последний лучник Античности, последний поэт Серебряного века; и действительно, одна из главных внутренних драм Тарковского – столкновение мира гармонического и милосердного с новой реальностью, весьма кровавой. Но эта реальность, как ни странно, отторжения у него не вызывала – «За гекзаметр в холодном вокзале, где жила молодая свобода, мне военные люди давали черствый хлеб двадцать первого года…». Больше того, первый поэтический опыт, если верить стихотворению «Жили-были», возник как раз на стыке «картофельного печенья» и «вдохновенья» —

Но картошки гниловатой
Нам соседка принесла
И сказала:
– Как богато
Жили нищие когда-то.
Бог Россию виноватой
Счел за Гришкины дела.

Вечер был. Сказала:

– Ешьте! —
Подала лепешки мать.
Муза в розовой одежде,
Не являвшаяся прежде,
Вдруг предстала мне в надежде
Не давать ночами спать.

Первые запомнившиеся поэтические видения – из тифозного бреда – явились тогда же, смотри «Я в детстве заболел», стихотворение, которое раз и навсегда определило его литературную манеру, свободное взаимопроникновение воспоминаний и снов. Больше того, обывательский ужас перед происходящим был Тарковскому совершенно чужд, и об этом его стихотворение «Елена Молоховец», которое многие считают чересчур резким – Елена Молоховец не виновата в русской революции и никак не заслужила ее; но ведь не про нее лично и не про «Подарок молодым хозяйкам» эти стихи, а про конкретный тип, с которым Тарковский не желал иметь ничего общего.

Ты вслух читаешь свой завет поваренный,
Тобой хозяйкам молодым подаренный,
И червь несытый у тебя в руке,
В другой – твой череп мямлит в дуршлаге.
Ночная тень, холодная, голодная,
Полубайстрючка, полублагородная…

Сам-то он – благородный, и не в смысле происхождения, а в смысле цельной и полной готовности к проживанию великих времен. Масштаб их и значение он понимал прекрасно, и о Гражданской войне у него ничуть не конъюнктурные, замечательные стихи – «Научи меня, Россия, падать ястребом в седло и в тулупчике казенном с Первой конной бедовать». Вообще его чувство России со всеми ее регулярными кровавыми пертурбациями – которых, судя по всему, она отнюдь не научилась избегать, – ярче всего выражено в стихотворении, которое я у него ценю едва ли не выше всех прочих:

Где черный ветер, как налетчик,
Поет на языке блатном,
Проходит путевой обходчик,
Во всей степи один с огнем.

Над полосою отчужденья

Фонарь качается в руке,
Как два крыла из сновиденья
В средине ночи на реке.

И в желтом колыбельном свете

У мирозданья на краю
Я по единственной примете
Родную землю узнаю.

Есть в рельсах железнодорожных

Пророческий и смутный зов
Благословенных, невозможный,
Не спящих ночью городов.

И осторожно, как художник,

Следит проезжий за огнем,
Покуда железнодорожник
Не пропадет в краю степном.

(«В дороге»)