О поэтах и поэзии

Иное дело, что он, как и сын, вправе был сказать о себе «Я рыба глубоководная», и потому не для всех времен годится его тип личности и его дарование. Он довольно много написал в конце пятидесятых, когда со всех скатилась настоящая могильная плита, – но стихи эти несколько жиже, чем в тридцатые, и гораздо проще, чем в шестидесятые, когда он раньше прочих ощутил тревогу, неполноту, фальшь. Тогда были написаны шедевры – вроде «Дома напротив», в котором сквозит то же вечное символистское презрение к обывателю (вспомнить хоть «шелудивую глину»); но были и обычные советские стихи вроде «Пускай меня простит Винсент Ван Гог за то, что я помочь ему не мог». Тарковский не рожден для времени надежд, обещаний, просветлений – он абсолютно органичен для эпох, вызывающих чувство бессилия и стыда. И лучше многих выразил он главную эмоцию этих эпох – мучительный стыд за то, что ты ничего не можешь изменить; гнусное чувство предательства – потому что предательством напоен воздух, все ежеминутно отрекаются от себя и от всего, что есть в них хорошее. Об этом синдроме святого Петра, вечно кающегося при петушином крике, – написал он стихотворение, которое вне этих времен вообще непонятно; наши дети, вероятно, будут нас спрашивать о его тайных подтекстах, но нам это чувство знакомо.

Просыпается тело,
Напрягается слух.
Ночь дошла до предела,
Крикнул третий петух.

Сел старик на кровати,

Заскрипела кровать.
Было так при Пилате,
Что теперь вспоминать?

<…>

Кто всего мне дороже,

Всех желаннее мне?
В эту ночь – от кого же
Я отрекся во сне?

Крик идет петушиный

В первой утренней мгле
Через горы-долины
По широкой земле.

Потому и преследовало его всю жизнь чувство, что он не то делал, не осуществился, растратился, – не может человек жить в такие времена и не испытывать этих угрызений совести: нельзя спокойно смотреть на то, как попирается в людях человеческое, и сознавать свое бессилие, и спать при этом благополучно. Нет, чувство вины – главное, даже если ты лично ни в чем не был виноват; а я полагаю, что судьба его – пример исключительной чистоты и честности. То есть все слухи о его сложном характере и некоммуникабельности мне отлично известны, и то, что он по приказу писательского начальства переводил сталинские стихи (к счастью, его труды не понадобились), известно тоже. Но я знаю, что он не поучаствовал ни в одной проработочной кампании, не написал ни одного фальшивого советского стихотворения ради издания книги, вообще с какого-то момента отказывался хоть пальцем пошевелить ради публикации. Человек предпочитал видеть сны, а не всеобщее падение; имеет право. На войне он смотрел на все с открытыми глазами и запоминал.

И если сравнивать его с другими поэтами «квадриги», при всей любви к ним, – я не могу не признаться, что именно в стихах Арсения Тарковского, пусть и далеко не во всех, слышится мне тот абсолютный звук, который и есть поэзия в высшем смысле; именно по чистоте этого вещества он в своей генерации не имеет равных. Я с радостью прочел слова близко знавшей его Ларисы Миллер о том, что из всех ребячливых, вечно инфантильных поэтов он был наиболее ребенком; скажем точнее – подростком, и потому именно в старости он стал писать лучше всего. Детство и есть самая точная репетиция старости, точка замыкания круга; и в нынешние времена лучше всего старикам и детям. Видеть сны наяву – их главное занятие.

Он, астроном-любитель, имел полное право сравнить себя с великим итальянским астрономом и от его имени подвести итог – не своей жизни, а всякой достойной жизни.