О положении вещей. Малая философия дизайна

Мы способны понять это, поскольку у нас пока еще есть руки, с помощью которых нам дано постигать и действовать. И потому мы можем распознать в надвигающемся программном тоталитаризме не-вещь, ибо для нас он непостижим. Но возможно, это наше непонимание свидетельствует о том, что наш разум уже перегнали? Разве представления о свободном от работы обществе, полагающем, что способно на свободный выбор – это не утопия, маячившая в сознании людей испокон веков? И может быть, мы приближаемся к концу времен? Чтобы ответить на этот вопрос, требуется более тщательно проанализировать понятие «программа» – основное понятие настоящего и будущего.

Ковры 1993

Наше жилище – это пещера, гора-прародительница. Какими бы высокими, функциональными, открытыми ни были наши жилища, они продолжают оставаться имитацией пещеры, и чем они уютнее, тем больше на нее похожи. Эта троглодитская черта нашего образа жизни подтверждается, с одной стороны, историей, и с другой стороны – глубинной психологией. Но является ли пещера в действительности первоначальным местом обитания людей? Ответ на этот вопрос будет зависеть от того, что мы понимаем под словом «начало». Пещерный человек – потомок обитателей гнезд. Пещера – это только шаг на пути из гнезда в сторону будущего человека. Происхождение человека представляет собой несколько иную картину, чем происхождение лошади. Предок лошади – эогиппус – на самом деле существовал, в то время как предка человека на самом деле не существовало. Ни гнездо (шатер), ни пещера (жилище) не являются естественными местами обитания человека. Ничто человеческое не естественно. То, что в нас естественно – то нечеловечно. И всё же: гнездо и пещера, хоть и оба имеют отношение к человеку, представляют собой противоположности.

В настоящем сочинении мы задаемся вопросом о диалектических отношениях между пещерой и гнездом, рекой и степью, крестьянином и пастухом, шатром и домом. А именно – вопросом о ковре. Для культуры шатров ковер является тем же, чем для культуры домов является архитектура. Но, вырвавшись из шатра и перелетев степь, ковер через окно влетел в нашу квартиру, и теперь наши полы стали подкладкой для ковров, а ковры – просто предлогом.

Первые известные нам ковры появились в Египте в XVI веке до н. э. как дополнение, привнесенное азиатской степью в мир величественной речной архитектуры. Царство ковров простирается вдоль берегов великих рек Индии и Китая, куда их завезли из Монголии Чингиз-хан и Хубилай. Великую персидскую империю Тимуридов мы можем рассматривать как синтез Междуречья, центральноазиатской степи и Памира – синтез, не удостоившийся должного внимания со стороны нашей исторической философии. Мы не будем касаться здесь великолепия перуанских ковров, поскольку они, как и всё, что относится к доколумбовому периоду, лишь внесет путаницу в привычные нам категории.

Ковроткачество готов – это далекое предчувствие песчаной бури, налетающей из русских степей и пустыни Сахары и грозящей бросить свою тень на замки феодалов. Гобелены XVIII века – посланцы Персии и Китая, проникшие сквозь трещины ставших уже хрупкими западных дворцов. Теперь они – последние отзвуки шальных ветров тайги и тундры – тихо шепчутся на украшенных рокайлем стенах французского дворянства времен упадка. И если это действительно так, если все наши ковры представляют собой буйные ветра, проникнувшие сквозь щели в стенах, чтобы что-то нашептать нам на ухо, как тогда объяснить то возрождение ковра, которое мы наблюдаем на так называемых художественных выставках? Ведь если это так, то ковры – не просто посланцы, но провозвестники бури. Египетские ковры – не только свидетели синайских песчаных бурь, но и помнят еще Эхнатона. Готские ковры помнят не только сельджукских воинов, но и Симоне Мартини и даже Лютера. Гобелены – очевидцы не только событий Тридцатилетней войны, но и Французской революции и промышленного переворота. Свидетелями чего станут ковры сегодняшние? Какие они несут с собой ветра, тени каких бурь набрасывают они на наши стены, о каких возвещают волнениях?