О положении вещей. Малая философия дизайна

Вряд ли мы добьемся успеха, попытавшись получить ответ на него от индейцев Амазонии. Они приписали бы авторство дизайна сверхчеловеческим силам (к примеру, антропоморфному предку-леопарду), а надевание маски являлось бы для них частью священной традиции. Это чуждая нам идеология, хотя на самом деле она ничуть не менее правдоподобна, чем наши собственные. Наши идеологии (прежде всего иудейско-христианская и гуманистическая традиции) предполагают наличие в нас некоего личностного ядра, примеряющего на себя различные имеющиеся в распоряжении маски и скрывающегося за ними – что еще более затрудняет понимание дизайна маски, чем версия о предке-леопарде. Поэтому нам ничего не остается, кроме как несколько отдалиться от поля интерсубъективных отношений и взглянуть на маску со стороны – что, по сути, невозможно, ведь без маски нет никаких «нас», а потому мы были бы не в состоянии распознать какие-либо маски. (Ранее вышеописанное носило название «диалектики несчастного сознания».)

И всё же можно сказать, что маски, представляющиеся ложками, черпающими личности из каши межчеловеческих отношений, возникли из этой же каши: сами по себе они также являются формами межличностного взаимодействия. (Маска директора банка не происходит из некой иной сферы профессии или призвания, но профессия и призвание являются следствием маски.) Ввиду этого вопрос о дизайне маски носит интерсубъективный характер. Это означает, что тем, что я есть, я стал только в ходе всеобщего «диалога». Отсюда вывод: «Я» – не только носитель масок, но и дизайнер тех масок, что носят другие. Таким образом, я реализую себя не только во время танца с маской, но и в равной степени в процессе создания масок для других носителей, в котором я принимаю участие наравне с остальными. «Я» – это не только то, к чему обращаются, когда говорят «ты», но и то, что само говорит «ты». В то же время я могу создавать маски, только будучи в маске. Не то чтобы нас удовлетворил подобный ответ на вопрос о дизайне масок – скорее он дает основания для постановки следующих вопросов. Но только подобная постановка вопроса и отличает нас от индейцев (в том числе и тех, что исполняют свой танец с масками вокруг нас самих, или тех, что торчат у экранов телевизоров в надежде почерпнуть идеи для масок оттуда). Дизайн – это в том числе и судьба, и подобная постановка вопроса является попыткой сообща взять собственную судьбу в свои руки, вместе придать ей форму.

Подводная лодка 1970

Если Новое время представляет собой разрушение, рассеивание и дробление идей, сформировавшихся в Средние века под знаком католической веры, то для периода, начало которого знаменуется индустриальной и Французской революцией, а конец – изобретением подводной лодки, характерна аккумуляция достижений человеческой мысли в русле солипсизма. Я попытаюсь продемонстрировать – в той мере, в которой позволяют мне это сделать документальные свидетельства и археологические находки, дошедшие до нас из означенной эпохи, отмеченной волнениями и войнами, – какие области науки, философии, искусства и религии поневоле повлияли на создание подводной лодки. В физических дисциплинах материя и энергия растворились в тумане математических и логических символов, биологические науки свели жизнь и ее проявления к воплощению абстрактных принципов, науки же социальные рассматривали общество как совокупность законов, которые можно по крайней мере выразить языком статистики. Религии узрели в Боге отвлеченную идею, а черта считали в лучшем случае аллегорией, если не басней. Искусство также становилось всё абстрактнее, они более не представляли собой ничего и не представляли ничего и зрителю, стремились в пустоту. Философия отказалась от понятия вещи в себе, а следовательно, и от познания, заперлась в формалистических кельях чистой логики, чистой математики и чистой грамматики или обсуждала существование, исключая бытие как таковое. Одним словом, во всех духовных сферах было утрачено чувство реальности, мир превратился в иллюзию, постепенно искажавшуюся и превращавшуюся из мечты, коей она казалась в начале девятнадцатого века, в кошмар, которым стала к середине века двадцатого. Однако этот переход от реального мира к миру-сну сопровождался вовсе не угасанием всякого рода деятельности и отказом от нее. Напротив, мы не знаем ни одного другого исторического периода, в котором бы человечество столь же бурно зачинало, сражалось, порождало тексты, живописные полотна и мысль. Его поведение было похоже вовсе не на мирную дремоту, но на яростное метание на ложе во власти мучительных видений. К середине XX столетия оно внезапно пробудилось ото сна – или, если говорить иначе, сон его стал явью. Мне хотелось бы обсудить данное пробуждение лишь на уровне его внешнего воплощения; о его значении и влиянии на последующие времена речь пойдет позже.