О поврьяхъ, суевріях и предразсудкахъ русскаго народа

Будучи еще студентомъ, я жилъ въ вышк или чердак, гд печь стояла посреди комнаты, у проходившей тутъ изъ нижняго жилья трубы. Кровать моя была въ углу, насупротивъ двухъ небольшихъ оконъ, а у печки стоялъ полный оставъ человческій – такъ, что даже и въ темную ночь я могъ видть въ постели очеркъ этого остава, особенно противъ окна, на которомъ не было ни ставень, ни даже занавски. Просыпаюсь однажды за полночь, во время жестокой осенней бури; дождь и втеръ хлещутъ въ окна и вся кровля трещитъ; втеръ, попавъ видно гд нибудь въ глухой переулокъ, завываетъ по-волчьи. Темь такая, что окна едва только отличаются отъ глухой стны. Я сталъ прислушиваться, гд завываетъ такъ жестоко втеръ, въ труб ли, или въ сняхъ, и услышалъ съ чрезвычайнымъ изумленіемъ совсмъ иное: бой маятника отъ стнныхъ часовъ, коихъ у меня не было и никогда не бывало. Прислушиваюсь, протираю глаза и уши, привстаю, одно и то же; кругомъ все темно, холодно, сыро, буря хлещетъ въ окно, а гд-то въ комнат, по направленію къ печи, мрно ходитъ маятникъ. Одумавшись хорошенько и сообразивъ, я всталъ и началъ подходить на слухъ, медленно, шагъ за шагомъ, къ тому мсту, гд ходитъ маятникъ. Въ продолженіе этого перепутья, короткаго по разстоянію, но долгаго, если не по времени, то по напряженію чувствъ, я еще положительне убдился въ томъ, что слышу не во сн, а на яву, что маятникъ ходитъ, мрно, звонко, ровно, хотя у меня стнныхъ часовъ нтъ. При едва только замтномъ сумеречномъ отлив противъ оконъ, ощупью и на слухъ, дошелъ я до самой печи и стоялъ еще въ большемъ недоумніи, носомъ къ носу съ костякомъ своимъ, коего очеркъ мутно обозначался противъ блой печи. Что тутъ длать и какъ быть? Маятникъ явнымъ образомъ ходитъ въ скелет; изъ него отдавались мрные удары, но движенія незамтно никакого. Ближе, ближе носомъ къ лицу его, чтобы разсмотрть въ потьмахъ такое диво, какъ оставъ мой, съ кмъ я давно уже жилъ въ такой тсной дружб, внезапно плюнулъ мн въ лицо… Невольно отшатнувшись, я обтерся рукою и удостоврился, что все это было не воображеніе, а существенность: брызги, разлетвшіяся по лицу, были точно мокрыя. Этимъ слдовало бы кончить изслдованія, и я попросилъ бы васъ переуврить меня, что я ошибся, что все это было не то, и не такъ! Я стоялъ, все еще сложа руки передъ постояннымъ товарищемъ, пялилъ глаза и прислушивался къ мрнымъ ударамъ маятника, который однако же вблизи стучалъ нсколько глуше; но подумавъ еще немного и не видя ни зги, я безотчетно протянулъ руку и погладилъ черепъ по лысин: тогда я вздохнулъ и улыбнулся, вс объяснилось. Въ кровл и потолк, подл трубы или печи, сдлалась небольшая течь, капля по капл, на лысую, костяную, пустую и звонкую голову моего нмаго товарища!

Другой случай состоялъ въ слдующемъ:

Сидя вечеромъ въ кругу товарищей, я сказалъ, какъ пришлось къ слову, что робость и пугливость не одно и то же: первое можетъ быть основано на опасеніи, поселяемомъ въ насъ здравымъ разсудкомъ; второе, напротивъ, есть склонность къ страху безотчетному, а потому иногда и безразсудному; что, можетъ быть, я иногда робокъ, но не пугливъ, и не могу робть, страшиться, или опасаться чего нибудь, если опасеніе это не оправдывается моимъ разсудкомъ. «Ну, ты въ мертвецовъ вришь?» Врю въ мертвыхъ. «А в живыхъ?» Нтъ, не врю. «Стало быть, и не боишься ихъ?» И не боюсь; впрочемъ, если бы я и врилъ въ мертвецовъ по твоему, то и тогда еще не вижу, для чего ихъ бояться. «А пойдешь ли ты въ полночь на кладбище?» Пожалуй, пойду. «Нтъ, не пойдешь!» Нтъ, пойду! За споромъ дло стало, и ршено было, чтобы мн идти, какъ пробьетъ полночь, одному на кладбище, отстрогнуть щепочку отъ креста и принести ее, и завтра всмъ вмст идти и примрить щепочку, для поврки дла.