О психологии западных и восточных религий (сборник)

959 Если рассматривать самость как сущность душевной целостности (то есть как тотальность сознания и бессознательного), то фактически она предстает в качестве чего-то наподобие цели психического развития, притом помимо любых сознательных суждений и ожиданий. Самость — субъективное содержание процесса, который, как правило, протекает вне сознания и обнаруживает свое присутствие лишь через своего рода долговременное воздействие. Критическая установка по отношению к этому естественному процессу позволяет задавать вопросы, которые, по сути, заранее исключаются формулой самость = Богу. Эта формула выявляет растворение «Я» в атмане как четкую религиозно-этическую цель, что можно видеть на примере жизни и мышления Шри Раманы. То же самое верно и к христианской мистике, которая отличается от восточной философии всего-навсего терминологией. Неизбежным следствием тут оказывается неполноценность и устранение физического и психического человека (живой плоти и ахамкары) в пользу человека пневматического. Шри Рамана, к примеру, называет свое тело «колодой». В противовес сказанному и с учетом комплексной природы переживания (эмоция + толкование) критическая точка зрения оставляет за «Я»-сознанием значимую роль, — понимая, видимо, что без ахамкары не было бы вообще никого, кто узнал бы об этом событии. Без личностного «Я» Махариши, которое эмпирически дано только вместе с принадлежащей ему «колодой» (= телом), никогда не было бы никакого Шри Раманы. Даже если согласиться с ним в том, что высказывается вовсе не «Я», а атман, то все равно именно психическая структура сознания, наряду с телом, дает возможность сообщать что-либо при помощи слов. Без физического и психического человека, при всей его уязвимости, самость будет чем-то полностью беспредметным, как догадывался уже Ангелус Силезиус:

Аз вем, что без меня и Бог почиет вскоре,
Умру — испустит Дух и Он в смертельном горе[906].

960 Априорно целеустремленный характер самости и жажда добиться этой цели существуют, как уже было сказано, без участия сознания. Не признавать их невозможно, но нельзя обойтись и без «Я»-сознания. Оно тоже настоятельно заявляет о своих требованиях, нередко — довольно громко или тихо противореча необходимости самостановления. В действительности, то есть за немногочисленными исключениями, энтелехия самости состоит в достижении бесконечных компромиссов, причем «Я» и самость с трудом сохраняют равновесие, если все в порядке. Слишком большой перевес в ту или другую сторону часто означает поэтому не более чем образец того, как не надо поступать. Не следует понимать все так, будто крайности — там, где они устанавливаются естественным образом, — уже поэтому ниспосланы злом. Мы поведем себя правильно, если станем исследовать их смысл, для чего они — к нашей благодарности — предоставляют достаточно возможностей. Люди исключительные, тщательно взлелеянные и огражденные, всегда предстают подарками природы, обогащают нас и умножают объем нашего сознания, но только если наша осмотрительность не терпит катастрофы. Благоговейные чувства могут быть истинным даром богов — или адским проклятием. Присущая им восторженность наносит вред, даже когда связанное с ними помутнение сознания как будто предельно приближает к достижению высочайшей цели. Пользу, настоящую и непреходящую, приносит лишь повышенная и усиленная осмотрительность.

961 Кроме банальностей, нет, к сожалению, никаких философских или психологических утверждений, которые уже с самого начала не имели бы обратной стороны. Так, разумность в качестве самоцели означает не что иное как ограниченность, если она не утверждается в сумятице хаотических крайностей, а чистая динамика ради нее самой ведет к слабоумию. Для своего существования все нуждается в противоположности, иначе всему грозит раствориться в небытии, «Я» нуждается в самости, и наоборот. Изменчивые отношения между этими двумя величинами составляют область опыта, откуда интроспективное знание Востока черпает и черпает — с размахом, почти недостижимым для западного человека. Философия Востока, столь бесконечно отличная от нашей, кажется нам необычайно ценным даром, который, конечно же, надо еще — «что дал тебе отец в наследное владенье, / Приобрети, чтоб им владеть вполне». Слова Шри Раманы, блестяще переданные нам Циммером как последний дар его пера, вновь сводят воедино все самое благородное, что во внутреннем созерцании накопил за тысячелетия дух Индии, а индивидуальные жизнь и деяния Махариши снова свидетельствуют о глубочайшем стремлении индийцев к спасительной первопричине. Я говорю «снова», поскольку Индия стоит перед роковым шагом — сделаться государством и тем вступить в сообщество народов, руководящие принципы которых полностью вписаны в программу, где отсутствуют и «отрешенность», и душевный покой.