О Пушкине, o Пастернаке

Несмотря на то, что книга Нимечека не была переведена на французский и английский язык, некоторые содержащиеся в ней сведения были учтены в энциклопедических и журнальных статьях и получили широкую огласку. Прежде всего это касается сообщения Нимечека, что за несколько месяцев до смерти Моцарт сказал жене во время прогулки: «Я чувствую, что мне осталось жить совсем недолго. Наверняка мне дали яду!» (Niemetschek 1798: 34; Niemetschek 1808: 51). Нимечек связал предчувствия Моцарта с историей его работы над Реквиемом, который, как боялся композитор, он сочинял для самого себя (подробнее см. построчн. коммент. — c. 459). Рассказ Нимечека о последних месяцах жизни Моцарта был по крайней мере дважды подробно изложен в английских журналах (The Literary Gazette, or Journal of Belles Lettres, Politics and Fashion. 1817. № XI. 5 April. P. 166; The Adventurer of the Nineteenth Century. 1823. № 25. 27 September. P. 393–395), а позже целиком вошел в книгу фон Ниссена (Nissen 1828: 563). Тот факт, что Моцарт считал себя жертвой отравления, отметили и Корон и Файоль в музыкальном словаре (Choron 1817: II, 73).

По всей вероятности, именно подозрения самого Моцарта и породили ранние слухи о его отравлении. Известно одно свидетельство о том, что современная молва якобы приписывала преступление итальянским композиторам и музыкантам Вены, соперничавшим с Моцартом. По воспоминаниям немецкого музыкального критика Георга Людвига Петера Зиверса (Georg Ludwig Peter Sievers, 1775–1830), сразу же после получения известия о смерти Моцарта он, тогда шестнадцатилетний юноша, в разговоре со своим учителем музыки, брауншвейгским капельмейстером Иоганном Готфридом Шваненбергом (Johann Gottfried Schwanenberg, 1740–1804), упомянул слух, будто бы «Моцарт пал жертвой венских итальянцев». На это Шваненберг ответил: «Глупости, он ничего не сделал такого, чтобы заслужить подобную честь» (Allgemeine musikalische Zeitung. 1819. Bd. 21. № 8. Col. 120; англ. пер.: Eisen 1991: 71; в комментариях М. П. Алексеева к МиС рассказ Зиверса передан неверно — см. Алексеев 1935: 527). Следует отметить однако, что с самого начала слухи о том, что Моцарта отравили, считались весьма сомнительными и не получили большого распространения. Так, влиятельный брюссельский журнал «L’ esprit des journaux français et étrangers» в 1805 году писал о Моцарте: «Il était pénetré de l’ idée qu’il avait été emopoisonné; mais il y a lieu de croire que le véritable poison qui termina ses jours fut l’ excès du travail, peut-être aussi l’ abus des plaisirs, et sur-tout le développement trop précoce d’ une organisation extraordinaire» (1805. T. II. Octobre. P. 261; перевод: «Он был охвачен мыслью, что его отравили, но у нас есть основания верить, что истинным ядом, который положил конец дням его жизни, было переутомление от работы, возможно излишества в удовольствиях и, главным образом, слишком раннее развитие необычайной телесной организации»). Еще до этой публикации Арнольд достаточно аргументированно показал, что идея отравления была плодом воображения Моцарта и полностью опровергается историей его болезни (Arnold 1803: 66–74). Это пространное рассуждение Арнольда впоследствии полностью процитировал фон Ниссен в биографии композитора (Nissen 1828: 567–572).

По сути дела, Пушкину было достаточно прочитать книгу Стендаля и одну-две энциклопедические статьи, чтобы составить представление о главном моцартианском мифе, по которому он и выстроил образ Моцарта — наивного, беспечного и беспутного романтического гения (Greenleaf 2003). Добродушный нрав, доверчивость, дружелюбие, любовь к проказам и шуткам, не всегда удачным, ребячливость, легкомыслие и вместе с тем поразительная музыкальная одаренность, абсолютная преданность своему искусству — эти свойства характера подчеркивались всеми биографами композитора. Вместе с тем композитору приписывалась особая нервная организация, необыкновенная чувствительность, которая в частности проявилась в том, как он воспринял приход таинственного заказчика Реквиема, узнав в нем посланца из иного мира, предвестника собственной скорой смерти (см. подробнее ниже, в построчн коммент. — с. 460–462). Отвлечься от «черных мыслей» Моцарт мог только в творчестве, в безостановочной работе, истощавшей его силы. Стендаль видел в этой одержимости тот особый «вид безумства» («le genre de folie»; ср. слова Сальери: «…озаряет голову безумца»), «который охватывал Тассо или заставил Руссо почувствовать себя счастливым в долине Шарметт, когда он, испытав страх приближающейся смерти, пришел к единственно верной философии: наслаждаться настоящим моментом и забывать все горести». Возможно, в изящных искусствах, — заметил Стендаль, — «без этой экзальтации нервной чувствительности, которая граничит с безумством, существование высочайшего гения невозможно» (Stendhal 1970: 303–304; Greenleaf 2003: 178).