О Пушкине, o Пастернаке

Не менее вероятно, что Пушкин знал текст Реквиема (латинская заупокойная месса с некоторыми изменениями) — или в оригинале (если, допустим, он видел ноты), или во французском переводе, который очень часто печатался en regard с оригиналом (см., например: La Mennais 1828: 524–531). Как кажется, первый стих Реквиема, повторяющийся и в его последней части: «Requiem aeternam dona eis, Domine» (франц. «Seigneur, donnez-leur le repos éternel»; перевод: «Дай им вечный покой, Господи») обыгрывается в жалобе Моцарта: «Мне день и ночь покоя не дает / Мой черный человек» (Долинин 2007: 122). Пушкину наверняка было известно, что в состав Реквиема кроме молитв за упокой души умершего входил и гимн «Dies irae» («День гнева»), разделенный у Моцарта на шесть номеров, — грозное напоминание о Страшном Суде, на котором не останется безнаказанным ни одно тайное преступление: «Judex ergo cum sedebit / quidquid latet, apparebit: / Nil inultum remanebit» (перевод: «Итак, когда судья начнет суд, / Все скрытое будет обнаружено, / И ничто не останется неотомщенным»). В финале гимна (у Моцарта — второй части Реквиема) появляется мотив плача, но это не оплакивание усопшего, а слезы вызванного на Суд преступника, страшащегося казни: «Lacrimosa dies illa, / que resurget ex favilla / judicandus homo reus» (букв. перевод: «Этот день слез, / Когда восстанет из праха / И предстанет перед судом виновный человек»).

Даже если пушкинский Моцарт не артикулирует слова Реквиема, они неотделимы от его музыки и, следовательно, должны рассматриваться как подтекст сцены, вносящий в нее дополнительные смыслы. Играя Реквием, Моцарт, с одной стороны, «отпевает сам себя» (Бонди 1978: 302) и молит Бога о прощении грехов, но с другой — предает Божьему Суду своего убийцу, которому, хотя он сам этого еще не ведает, уготован «день слез» и, как сказано в Реквиеме, «горькое пламя» («Confutatis maledictis, / flammis acribus addictis»).

Эти слезы / Впервые лью: и больно и приятно… — Подобные амбивалентные чувства, связывающие удовольствие с насилием, болезнью или смертью, испытывают и герои всех других «маленьких трагедий». Барон в «Скупом рыцаре» сравнивает себя с садистическим убийцей: «Нас уверяют медики: есть люди, / В убийстве находящие приятность. / Когда я ключ в замок влагаю, то же / Я чувствую, что чувствовать должны / Они, вонзая в жертву нож: приятно / И страшно вместе» (Пушкин 1937–1959: VII, 112; Благой 1931: 232). Дон Гуан в «Каменном госте» вспоминает свою умершую любовницу: «Странную приятность / Я находил в ее печальном взоре / И помертвелых губах. Это странно» (Пушкин 1937–1959: VII, 139; Благой 1931: 232). В «Пире во время чумы» Председатель благодарит «задумчивую Мери» за исполнение жалобной песни о чуме — «унылой и приятной» (Пушкин 1937–1959: VII, 177).

Когда бы все так чувствовали силу / Гармонии! Но нет: тогда б не мог / И мир существовать; никто б не стал / Заботиться о нуждах низкой жизни; / Все предались бы вольному искусству. — М. С. Альтман связал мысль Моцарта с мифом о происхождении цикад, изложенном устами Сократа в диалоге Платона «Федр». Сократ рассказывает, что после рождения Муз и, вместе с ними, пения, многие люди были настолько поглощены страстью к новому наслаждению, что за песнями забывали есть и пить и умирали, даже не замечая этого. От этих одержимых музыкой людей и произошли цикады, которым не нужно заботиться о пропитании, — любимицы и прислужницы Муз (Альтман 1971a: 38–39; Альтман 1971b: 119). Хотя у нас нет никаких данных о знакомстве Пушкина с «Федром» (соответствующий том французского собрания сочинений Платона, имевшийся в его библиотеке, вышел в свет только в 1831 году и остался неразрезанным: Platon 1831: 78; Библиотека Пушкина 1910: 311, № 1267), он мог знать миф (не получивший, правда, широкого распространения) из каких-то других источников. См., например, справку в популярном французском словаре мифологических сюжетов: «Les Grecs <…> racontaient que certains hommes, enchantés de la voix des Muses, s’étaient laissés mourir de faim, occupés qu’ils étaient du soin de les écouter et de les imiter, et que les Muses, touchées de leur sort, les avaient métamorphosés en cigales» (Noël 1823: I, 345; перевод: «Греки <…> рассказывали, что некоторые люди, очарованные голосом Муз, умирали от голода, ибо не заботились ни о чем, а только слушали их и им подражали, и что Музы, тронутые их судьбой, превратили их в цикад»).