…un petit crucifix <…> peint par Michel-Ange, d’ une expression si frappante, qu’une personne dans l’ admiration disoit qu’il falloit que Michel-Ange eût crucifié réelement un homme pour lui servir de modèle; cette manière de louer le tableau a passé de bouche en bouche, et l’ on en a fait une histoire positive qui est rapportée dans beaucoup de livres.
[Перевод: …маленькое распятие <…> кисти Микеланджело, которое столь поражает своей выразительностью, что кто-то в восторге мог сказать, что Микеланджело, должно быть, на самом деле кого-нибудь распял и скопировал модель; этот панегирик картине стал переходить из уст в уста, и из него сделали историю о подлинном происшествии, которую рассказывают во многих книгах.]
Французский биограф Микеланджело, аббат Ошекорн, назвал легенду «смехотворным обвинением» («ridicule imputation» — Hauchecorne 1783: 410); любитель искусств Жак Деларош — «абсурдной басней» («fable absurde» — De la Roche 1783: 293); мадам Жанлис — «клеветой столь же абсурдной, сколько омерзительной» («calomnie absurde autant qu’atroce» — Genlis 1805: 101; Genlis 1825: 59).
Пушкин мог узнать легенду как из многочисленных французских книг об Италии и итальянском искусстве (в том числе вышеупомянутых), так и из нескольких литературных источников, ранее установленных в пушкинистике. А. М. Эфрос нашел упоминания о легенде не только в поэме Лемьера «Живопись» и примечании к ней (см. выше), но и в «Письмах русского путешественника» Карамзина, где говорится: «Показывая Микель-Анджелову картину Распятия Христова, рассказывают всегда, будто бы он, желая естественнее представить умирающего Спасителя, умертвил человека, который служил ему моделью; но анекдот сей совсем невероятен» (Карамзин 1984: 53; Эфрос 1933: 88).
Н. О. Лернер указал на фразу в романе маркиза де Сада «Жюстина, или Злоключения добродетели»: «Et quand Michel-Ange voulut rendre un Christ au naturel, se fit-il un cas de conscience de crucifier un jeune homme, et de le copier dans les angoisses» («И когда Микеланджело хотел натурально изобразить Христа, он не посовестился распять какого-то молодого человека и воспроизвести его мучения» — Sade 1797: 319–320; Лернер 1929: 217). Эти слова у де Сада произносит врач Роден, который ссылается на пример Микеланджело, чтобы объяснить свое намерение заживо анатомировать собственную дочь. Фанатик науки, считающий себя великим человеком, Роден, как пушкинский Сальери до финальных стихов трагедии, верит в истинность легенды о Микеланджело и оправдывает убийство, если оно совершается ради высокой цели: «Aussi, le meurtre est un plaisir. — Je dis plus: il est un devoir» («Следовательно, убийство — это удовольствие. Скажу больше: это долг» — Sade 1797: 322; ср. слова Сальери в финале пьесы: «…и больно, и приятно, / Как будто тяжкий совершил я долг, / Как будто нож целебный мне отсек / Страдавший член!»). Очевидные параллели между аргументами врача-убийцы в «Жюстине» (подробнее о них см. Delon 1991), с одной стороны, и музыканта-убийцы в МиС, с другой, как кажется, намекают на связь пушкинского героя с монструозным, психопатологическим изводом европейского Просвещения.
Литература
Агранович, Рассовская 1987 —
Айхенвальд 1908 —
Акимова 2000 —
Алексеев 1935 —
Альтман 1971а —
Альтман 1971b —
Анекдоты 1802 — Анекдоты из жизни славного Моцарта // Вестник Европы. 1802. Ч. 1. № 4. С. 37–48.