О Пушкине, o Пастернаке

В то же время Карамзин, воспитанный в просветительской традиции неприятия предрассудков и суеверий, всегда дистанцируется от своих источников, когда в них заходит речь о сверхъестественном, чудесном, необъяснимом, в чем летописцы видели провиденциальные знаки и знамения. Карамзин-писатель мог ввести в историческую повесть «Марфа-посадница» фантастический эпизод — внезапное падение новой высокой башни с вечевым колоколом, предвещающее, как поясняет таинственный голос с неба, гибель свободного Новгорода[402], но Карамзин-историк рассказы о подобных реальных происшествиях, в отличие от Пушкина, либо купировал, либо переносил в примечания, либо вводил с оговорками. Вот, например, как он переиначивает рассказ о действии чудотворных икон из «Повести о прихождении Стефана Батория на град Псков», который цитировался выше (см. с. 00):

Тут князь Шуйский, облитый кровию, сходит с раненного коня, удерживает отступающих, показывает им образ Богоматери и мощи Св. Всеволода-Гавриила, несомые Иереями из Соборного храма: сведав, что Литва уже в башнях и на стене, они шли с сею святынею, в самый пыл битвы, умереть или спасти город Небесным вдохновением мужества. Россияне укрепились в духе; стали непоколебимо…[403]

Карамзин ничего не говорит ни о том, что иконы и мощи, принесенные к стене Псковского кремля, считались чудотворными, ни о том, что неожиданное спасение Пскову пришло в день Рождества Богородицы, а вместо этого подчеркивает роль героев — раненого Шуйского, удержавшего отступающих, и иереев, укрепивших дух воинов. Демонстрация святынь для него — это скорее успешная пропагандистская акция, чем причина внезапного изменения обстановки.

Еще более радикально Карамзин обходится со «Сказанием о осаде Троицкого Сергиева монастыря от Поляков и Литвы…» Авраамия Палицына, на которое он опирается в XII томе своей «Истории». У Палицына хроника событий то и дело перемежается с анекдотами о всевозможных чудесах, видениях и знамениях: св. Сергий, чудотворный покровитель обители, многократно является во сне и наяву архимандриту Иоасафу, инокам, казакам и даже врагам; осажденные видят столп огненный, «стоящий до тверди небесной»; больные чудом исцеляются; в запертой церкви Успения Пресвятой Богородицы по ночам люди слышат таинственное пение[404]. Весь этот обширный пласт текста Карамзин сводит к одному абзацу:

Архимандрит, Иноки рассказывали о видениях и чудесах: уверяли, что Святые Сергий и Никон являются им с благовестием спасения; что ночью, в церквах затворенных, видимые лики Ангельские поют над усопшими, свидетельствуя тем их сан небесный в награду за смерть добродетельную. Все питало надежду и веру, огонь в сердцах и воображении; терпели и мужались до самой весны[405].

Очевидно, что рассказы о сверхъестественных явлениях, которые должны были поднять моральный дух осажденных, для Карамзина не имели никакой познавательной ценности. Он был убежден, что они порождены непросвещенным сознанием давних «веков душевного младенчества, легковерия, баснословия», к которым честный историк, как он писал в предисловии к «Истории государства Российского», должен относиться «без гордости и насмешек»[406], но и без доверия. Просвещенный человек не принимает их на веру, поскольку они принадлежат к сфере вымысла, наивных народных легенд, и никак не связаны с «планом Провидения». С другой стороны, доблесть защитников Пскова или Троице-Сергиева монастыря, «людей простых, низких званием, высоких единственно душой», свидетельствует, что, «казня Россию» за тиранию Грозного или преступление Бориса Годунова, «Всевышний не хотел ее гибели, и для того еще оставил ей таких граждан»[407].