О Пушкине, o Пастернаке

Ни одна История не заключает в себе столько чудесного, если можно так выразиться, как Российская. Воображая события, ее составляющие, сравнивая их неприметные начала с далекими, огромными следствиями, удивительную связь их между собою, невольно думаешь, что перст Божий ведет нас, как будто древле Иудеев, к какой-то высокой цели. <…> Неправда ли, что все эти события были бы почтены невероятными баснями, если бы не составляли истинной Истории?[410]

Как это ни странно, доктрины французских «новых историков» были отчасти ответственны за появление в России подобных мессианских представлений. Описывая европейскую историю как телеологический процесс, управляемый непреложными законами, и исключая из него Россию, доктринеры тем самым стимулировали обсуждение уникального пути России, которое началось в 1830‐е и продолжилось в 1840‐е годы. Поскольку, как быстро стало понятно, парадигмы Баранта, Гизо и Тьерри плохо работают на материале российской истории, где обнаруживалось мало аналогов западноевропейскому стадиальному развитию, многие русские историки и философы сочли удобным истолковать эту несопоставимость в категориях провиденциализма — как доказательство богоизбранности России, ее особой духовной миссии в противоположность западной рационалистической идее исторического прогресса. «История Пугачевского бунта», подчеркивающая национальную специфику русского бунта, столь непохожего на французские или английские восстания, гражданские войны и революции, примыкает к этому дискурсу, хотя и не полностью в него вписывается. Пушкин явно склонялся не к социально-политической, а к метаисторической интерпретации событий, чем объясняется введение в текст целого ряда мифопоэтических мотивов, о которых шла речь выше. Данные без какого-либо историософского комментария, они тем не менее намечали некоторые ориентиры для будущих сторонников концепции особого пути России, хотя никто из них, кажется, этого не заметил.

ЕЩЕ РАЗ О ХРОНОЛОГИИ «КАПИТАНСКОЙ ДОЧКИ»

…The novelist employs a time that is seemingly historical yet is condensed or prolonged, a time, then, that has at its command all the freedoms of imaginary worlds.

Mircea Eliade

Вопрос о хронологических странностях «Капитанской дочки» впервые был поставлен Мариной Цветаевой, которая в знаменитой статье «Пушкин и Пугачев» заметила, что возмужание Гринева в романе происходит с неправдоподобной быстротой. Пушкин, — утверждала она, — «даже забывает post factum постарить Гринева <…> Между Гриневым — дома и Гриневым — на военном совете — три месяца времени, а на самом деле по крайней мере десять лет роста <…> Пушкинскому Гриневу еще до полного физического роста четыре года расти и вырастать из своих мундиров»[411].

Это замечание Цветаевой было впоследствии подхвачено и развито в некоторых научных исследованиях поэтики романа. Так, Игорь Смирнов, попытавшийся описать сюжет «Капитанской дочки» как трансформированную структуру волшебной сказки, увидел в указанных Цветаевой хронологических несообразностях «следствие противоречий между кодом сюжетным (сказочным) и кодом историко-реальным, между мифологическим и иллюзорно-физическим временем. В мифе и сказке процессуальность выражена очень слабо, трансфигурация культурного или волшебного героя происходит внезапно, а не постепенно. Подобно этому, внезапно, взрослеет Гринев, когда выказывает зрелую мудрость на военном совете и превосходит коллектив старших»[412]. Еще большее значение придала тем же самым анахронизмам Н. Кондратьева-Мейксон[413], для которой отклонения от реального календаря в «Капитанской дочке» суть не что иное, как особый художественный прием — отказ от правдоподобной хронологии ради установления символических соответствий между явлениями природного мира и сюжетными событиями (скажем, Пугачев должен появляться из бурана, даже если по реальному календарю буран в это время года невозможен). Нетрудно доказать, однако, что подобные умозаключения, при всем их остроумии, основаны на недостаточно внимательном чтении пушкинского текста и что на самом деле действие «Капитанской дочки» охватывает значительно более длительный отрезок времени, чем это представлялось Цветаевой и ее последователям[414].