О Пушкине, o Пастернаке

КЛЕВЕТНИКАМ

О детство! Ковш душевной глуби!

О всех лесов абориген,
Корнями вросший в самолюбье,
Мой вдохновитель, мой регент!

Что слез по стеклам усыхало!

Что сохло ос и чайных роз!
Как часто угасавший хаос
Багровым папортником рос!

Что вдавленных сухих костяшек,

Помешанных клавиатур,
Бродячих, черных и грустящих
Готовят месть за клевету!

Правдоподобье бед клевещет,

— Соседство богачей.
Хозяйство за дверьми клевещет,
— Веселый звон ключей.

Рукопожатье лжи клевещет,

— Манишек аромат,
— Изящество дареной вещи, —
Клевещет хиромант.

Ничтожность возрастов клевещет.

О, юные, — а нас?
О, левые, — а нас, левейших, —
Румянясь и юнясь?

О, солнце, слышишь? «Выручь денег».

Сосна, нам снится? «Напрягись».
О, жизнь, нам имя вырожденье,
Тебе и смыслу вопреки.

Дункан седых догадок — помощь!

О смута сонмищ в отпусках,
О Боже, Боже, может вспомнишь,
Почем нас людям отпускал?

1917

В сборнике «Темы и варьяции» это стихотворение открывает цикл «Я их мог позабыть»[525]. Как и пушкинское «Клеветникам России», к которому отсылает его заглавие[526], оно представляет собой инвективу на одическом субстрате и изобилует риторическими фигурами (8 восклицательных и 5 вопросительных предложений; 8 стихов, начинающихся с эмфатического «о»). Подобно Пушкину, Пастернак защищает «свое» и обличает «чужое», угрожая ему «местью», хотя эти категории у него, в отличие от претекста, лишены геополитической конкретности и носят философский характер. Место сверкающей «стальной щетины», которой у Пушкина грозит Западу русская земли, занимают «помешанные клавиатуры» — спонтанная и мощная творческая энергия, истоки которой лежат в непосредственном детском мироощущении и приятии природы. Она витальна, органична, космична и связана с глубинным смыслом бытия; с ней ассоциируется ряд природных образов — питьевая вода («ковш душевной глуби»), лес, корни, цветы, солнце, сосна. Триаде «детство — творчество — природа» резко противопоставлены враги «живой жизни», к которым и обращена инвектива.

Пастернаковские «клеветники» — это олицетворенные социально-культурные явления и представления, вызывающие у поэта яростный протест. Их круг весьма пестр: социальное неравенство («Соседство богачей»), буржуазный быт («Веселый звон ключей»), лицемерное приручение художника его мнимыми покровителями и друзьями («Рукопожатье лжи» и «Манишек аромат»), демагогическое заигрывание «юнящихся старших» с молодежью и ее лево-радикальными идеями в политике и искусстве («Ничтожность возрастов»), диктат денег и групповых идеологических установок («Выручь денег», «Напрягись»). Сюда же отнесена и «хиромантия» — то есть убеждение в предначертанности и предсказуемости будущего, детерминистское гадание по «линиям» истории. В конечном счете речь идет о разных характерных для эпохи формах внешнего давления на свободный дух художника, о попытках подчинить индивидуальную творческую энергию общепринятым нормам, позициям, философским системам и модам, которые понимаются Пастернаком как фальшивые и противоестественные. Основанный на ложных ценностях «взрослый» порядок вещей противоречит «жизни и смыслу», «иссушает» их («Что слез по стеклам усыхало! / Что сохло ос и чайных роз!»[527]), ведет культуру к угасанию, закату, вырожденью («Как часто угасавший хаос / Багровым папортником рос!» и «О жизнь, нам имя вырожденье»), и потому заслуживает страшной «мести» от своих «бродячих, черных и грустящих» жертв. Под местью тогда следует понимать революционный сдвиг и возобновление органического роста (ср. в «Безвременно умершему» (1936): «Эпохи революций / Возобновляют жизнь…» [II: 95]) — то есть некое новое рождение и, соответственно, новое детство.