О Пушкине, o Пастернаке

Как блестяще показал К. Брукс в классической работе «The Naked Babe and the Cloak of Manliness», центральным символом естественной, осмысленной жизни с ее открытым будущим — жизни, на которую ополчаются Макбет и его жена, — у Шекспира являются дети[535]. Сочувствие к убитому Дункану сравнивается в трагедии с «грудным младенцем, несомым бурею» (465); бесплодный Макбет отдает приказ убить детей Макдуфа; леди Макбет готова для достижения власти отторгнуть «грудь / От нежных улыбающихся губок» и раздробить череп собственному ребенку (466). Однако в войне против детей убийцы обречены на поражение. Не случайно судьбу Макбету предсказывают призраки двух младенцев: «окровавленное дитя», которое напоминает не только о пролитой крови жертв, но и о муках и крови деторождения, и «царственный ребенок» в короне, с ветвью в руках, выступающий как бы от имени растительного мира. В его предвещании о том, что Макбет останется непобедимым, пока Бирнамский лес не двинется против него, сойдя с своего места, скрыто намерение самой природы отомстить за преступления против нее и восстановить нарушенный порядок вещей, вернуть мир к его естественному состоянию. Когда повстанцы под предводительством сына Дункана наступают на замок Макбета с ветвями в руках, подобно «царственному ребенку», лес сдвигается с места, конечно, не буквально, а фигурально — моральная правота придает историческому действию смысл природного возрождения[536].

Прямые параллели между органической символикой «Макбета» и основными оппозициями в «Клеветникам» представляются самоочевидными. По сути дела, «клеветники» у Пастернака обвиняются в тех же преступлениях против природы и «смысла жизни», в каких у Шекспира повинен Макбет. В образной системе стихотворения, как и в «Макбете», нарушителям «естественного закона» противопоставлены символические «мстители» — дети и деревья, которые представительствуют за «живую жизнь» и ее открытое, непредсказуемое будущее.

В этом контексте аллюзия на «Макбета», связанная с темой «смуты», получает сильную мотивировку и дает возможность понять последнюю строфу «Клеветникам» как отклик на текущие исторические события. Подражая замечательным транскрипциям М. Л. Гаспарова, рискну предложить следующую перифразу ее первых двух стихов:

Сейчас происходит кровопролитная смута, в которую вовлечены огромные массы людей, получивших свободу. Исторический результат ее пока неясен, и она может иметь трагические последствия. Понять происходящее и предсказать его исход помогают не прогнозы политических «хиромантов», а давние прозрения («седые догадки») Шекспира, показавшего в «Макбете», что в конечном итоге любое нарушение естественного закона (убийство Дункана) карается самой природой, и «дети» берут верх над «клеветниками».

При таком прочтении вполне понятным становится и заключающее текст обращение к Богу. О. Ронен усматривает в нем — по-моему, ошибочно — аллюзию на обращенные к апостолам слова Иисуса Христа: «Вот, Я посылаю вас <…> Остерегайтесь же людей…» (Мф. 10: 16–17); «Не пять ли малых птиц продаются за два ассария? и ни одна из них не забыта у Бога… Итак не бойтесь: вы дороже многих малых птиц» (Лк. 12: 6–7)[537]. Думаю, однако, что вопрос содержит не новозаветную, а ветхозаветную аллюзию, и в нем звучит не нарциссическая претензия поэта на роль нового апостола, а недоумение и укоризна. «Может, вспомнишь, почем нас людям отпускал?» означает, что, как кажется говорящему, Бог забыл об установленной Им самим цене за продолжение человеческой жизни на земле — цене муки и крови, в которых рождаются («отпускаются людям») дети и которой сказано в Книге Бытия: «Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей» (Бт. 3: 16). Иными словами, поэт от лица «детей» («нас») просит Всевышнего вмешаться в ход смуты, остановить бесчинства и «возобновить жизнь», за которую уже заплачено «родовыми мукам» революции (ср. известную апофегму Маркса: «Насилие — повивальная бабка истории»).