О Пушкине, o Пастернаке

Стихотворение в целом, наверное, можно было бы интерпретировать и более конкретно, если б не его загадочная последняя строфа, которая, на первый взгляд, не имеет никаких связей с предшествующим развертыванием темы. Очевидно, что ключом к истолкованию этой строфы (и, следовательно, всего текста) должна служить темная аллюзия в первом стихе, отсылающая к некоему Дункану (или некоей Дункан). Пока мы не ответим на вопрос, кто здесь имеется в виду и почему Дункан мыслится помощником (вероятно, поэту в борьбе с «клеветниками»?), концовка стихотворения будет оставаться совершенно неясной. В русскую культурную энциклопедию первых десятилетий XX века, на которую обычно ориентированы аллюзии Пастернака[528], входили всего два лица с этим нерусским именем: известная американская танцовщица Айседора Дункан и шотландский король, персонаж «Макбета», где его вероломно убивают в первом же акте. Однако определение к имени («Дункан седых догадок») и функции помощника плохо вяжутся с обоими вероятными референтами аллюзии: в тексте нет ни малейшего намека на танец, а Дункан в «Макбете» отличается как раз недогадливостью и беспомощностью. Несмотря на это, комментаторы стихотворения все-таки предполагают, что Пастернак имел в виду шекспировского короля[529], но ничем это предположение не аргументируют, кроме указания на преклонный возраст Дункана в «Макбете», что дает лишь корреляцию с эпитетом «седые», но смысл последней строфы не проясняет.

Справедливо считая комментарии неудовлетворительными, Омри Ронен предложил иное, весьма неожиданное, истолкование аллюзии и — через нее — всего стихотворения. Как он утверждает, «в стихотворении речь идет о том, как оставленные дети, юные художники, ославленные именем декадентов и отвергнутые как консервативным поколением художников-отцов, так и революционным поколением политиков, ищут своего настоящего отца на основании догадок. Дункан — помощь, это не легендарный король Шотландии, а названная в честь него яхта в романе Жюля Верна „Дети капитана Гранта“, которая идет на помощь пропавшему отцу, ища его на основании догадок о смысле размытого морской водой в бутылке отцовского письма-откровения». По мнению Ронена, «Дети капитана Гранта» — это подтекст, организующий все частности стихотворения «в определенный общий смысл»; без него «исследуемое произведение не будет понято как целое в своей подлинной глубине»[530].

Элегантная и остроумная, гипотеза Ронена, как нам представляется, имеет несколько слабых мест. Во-первых, если Дункан у Пастернака — название корабля, то непонятно, почему оно осталось незакавыченным даже в изданиях 1933, 1935 и 1936 годов, где орфография и пунктуация были унифицированы по советским правилам. Для сравнения можно указать на поэмы «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт», в которых все названия кораблей стоят в кавычках.

Во-вторых, обращает на себя внимание отсутствие в тексте каких-либо морских мотивов и, напротив, присутствие мотивов растительных («лесов абориген Корнями вросший…», «папортником рос», «Сосна, нам снится…»), которые предложенное прочтение полностью игнорирует.

И, наконец, самое важное. Аллюзия на «Детей капитана Гранта» не способна объяснить вторую строку последней строфы «Клеветникам» — восклицание «О смута сонмищ в отпусках», на которое О. Ронен вообще не обратил внимания. А между тем именно эта строка, вкупе с поставленной под стихотворением датой, имеет первостепенное значение, ибо отсылает, как заметили Е. В. Пастернак и Е. Б. Пастернак[531], к революционным событиям лета (и, добавим, осени) 1917 года, описанным впоследствии в «Докторе Живаго»[532]. Ясно, что если Пастернаку требовалась помощь в осмыслении российской революции, то он навряд ли бы вспомнил о Жюле Верне, а скорее обратился бы к Шекспиру, которым много занимался в это время. Мы знаем, что в 1916 году он перечитывал Шекспира, изучал шотландскую историю в связи с работой над переводом исторической драмы Суинберна «Шателяр» и читал книгу последнего «A Study of Shakespeare». К периоду 1917–1919 годов относятся две не дошедшие до нас статьи Пастернака — одна о трагедии, другая о Шекспире. Стихотворение «Уроки английского», вошедшее в «Сестру мою жизнь», построено на реминисценциях «Отелло» и «Гамлета»; стихотворение «Шекспир», датированное 1919 годом, включено в «Темы и варьяции». Сообщив все эти сведения, Л. Флейшман с полным основанием замечает: «Не может быть никакого сомнения в том, что восприятие Пастернаком событий 1917 года несет на себе неизгладимый отпечаток его занятий европейской историей и размышлений о трагедии»[533].