О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Из своей ссылки Пушкин не мог не обратить на него внимания. Впрочем, и Р<ылеев> и Бестужев встречались с Пушкиным ещё до 1820 года и были потом хорошо знакомы с его приятелями, бароном Дельвигом и Баратынским. Собираясь издать Полярную Звезду, Бестужев обратился к Пушкину с просьбою о стихах для этого альманаха или, как они тогда называли, календаря. Вот ответное письмо Пушкина, из Кишинёва, от 21 июня 1822 года: «Милостивый государь Александр Александрович, давно собирался я напомнить вам о своём существовании. Почитая прелестное ваше дарование и, признаюсь, невольно любя едкость вашей остроты, хотел я связаться с вами на письме не из одного самолюбия, но также из любви к истине. Вы предупредили меня. Письмо ваше так мило, что невозможно с вами скромничать. Знаю, что ему не совсем бы должно верить, но верю поневоле, и благодарю вас как представителя вкуса и верного стража и покровителя нашей словесности. Посылаю вам мои бессарабские бредни, и желаю, чтобы они вам пригодились. Кланяйтесь от меня цензуре, старинной моей приятельнице. Кажется, голубушка ещё не поумнела. Не понимаю, что могло встревожить её целомудренность в моих элегических отрывках. Однако должно нам постоять из одного честолюбия. Отдаю их в полное ваше распоряжение. Старушку, по-видимому, постращали моим именем; не называйте меня, а поднесите ей мои стихи под именем кого вам угодно (например, услужливого Плетнёва, или какого-нибудь нежного путешественника, скитающегося по Тавриде). Главное дело в том, чтоб имя моё до неё не дошло, и всё будет слажено. С живейшим удовольствием увидел я в письме вашем несколько строк К. Ф. Рылеева; они порука мне в его дружестве и воспоминании; обнимите его за меня, любезный Александр Александрович, как я вас обниму при нашем свидании».

Этим начались сношения. Вскоре Пушкин заочно подружился с Бестужевым, и между ними завязалась довольно деятельная переписка, продолжавшаяся более трёх лет сряду, и судя по тому, что у нас есть из неё, очень важная для истории Русской словесности. В то время Бестужев ещё принадлежал к числу пылких почитателей Пушкина. Впоследствии, как увидим, он переменил мнения свои[466].

Бессарабскими бреднями, отданными в Полярную Звезду, Пушкин называет Мечту воина, Овидию, Гречанке и Элегию (Увы! зачем она блистает). О первых трёх стихотворениях мы уже говорили; кому или про кого написано четвёртое, относящееся к 1819—1820 годам, нам неизвестно[467]. Печатание стихов видимо занимало Пушкина. «В послании к Овидию,— поручает он брату (4 сент. 1822),— перемени таким образом:

Ты сам дивись, Назон, дивись судьбе превратной,
Ты, с юных дней презрев волненье жизни ратной,
Привыкнув и пр…»

Мы уже видели, что любимые стихи эти появились в печати не так, как они были написаны. В это же самое время вышел в свет и Кавказский Пленник. Пушкин, как кажется, оживился; письма его наполняются запросами о том, что делается в литературе. «Кстати об стихах,— продолжает он в том же письме,— то, что я читал из Шильонского Узника, прелесть. С нетерпением жду успеха Орлеанской…; но актёры, актёры! 5-стопные стихи без рифмы требуют совершенно новой декламации. Слышу отсюда драммо-торжественный рёв Глухорева. Трагедия будет сыграна тоном смерти Роллы. Что сделает великолепная Семёнова, окружённая так, как она окружена: Господи, защити и помилуй, но боюсь. Не забудь уведомить меня об этом и возьми от Жуковского билет для первого представления на моё имя». Предположения Пушкина не сбылись: Жуковский не ставил на сцену своего перевода Орлеанской Девы, и актёру Глухареву не пришлось декламировать пятистопных стихов без рифм.— Далее в том же письме Пушкин говорит о литературных упражнениях своего товарища Кюхельбекера, каких именно, мы не могли доискаться: «Читал стихи и прозу Кюхельбекера. Что за чудак! Только в его голову могла войти жидовская мысль воспевать Грецию, великолепную, классическую, поэтическую Грецию, Грецию, где всё дышит мифологией и героизмом, славяно-русскими стихами, целиком взятыми из Иеремии. Что бы сказали Гомер и Пиндар, но что говорят Дельвиг и Баратынский? Ода к Ерм<олову> лучше, но стих: Так пел в Суворова влюблен Державин… слишком уже греческой. Стихи к Грибоедову достойны поэта, некогда написавшего: Страх при звоне меди заставляет народ устрашенный толпами стремиться в храм священный. Зри, Боже! число великое унылых тебя просящих сохранить им цель, труд многим людям принадлежащий и проч. Справься об этих стихах у б. Дельвига». Видно, как Пушкин весь был предан словесности, как его занимали самые мелочи в этом отношении.