О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Часть лета 1830 года мы провели в Петергофе, а потом в Царском Селе до сентября. Тут мы часто видались с Жуковским, но в 1831 году в Царском мы видались ежедневно. Пушкин с молодой женой поселился в доме Китаева на Колпинской улице[921]. Жуковский жил в Александровском дворце, а фрейлины помещались в Большом дворце. Тут они оба взяли привычку приходить ко мне по вечерам, то есть перед собранием у Императрицы, назначенным к девяти часам. Днём Жуковский занимался с Великим Князем или работал у себя. Пушкин писал свои сказки с увлечением. Так как я ничего не делала, то и заходила в дом Китаева. Наталья Николаевна сидела обыкновенно за книгою внизу. Пушкина кабинет был наверху, и он тотчас нас зазывал к себе. Кабинет поэта был в порядке. На большом круглом столе, перед диваном, находились бумаги и тетради, часто несшитые, простая чернильница и перья; на столике графин с водой, лёд и банка с крыжевниковым вареньем, его любимым (он привык в Кишинёве к дульчецам). Волоса его обыкновенно ещё были мокры после утренней ванны и вились на висках; книги лежали на полу и на всех полках. В этой простой комнате, без гардин, была невыносимая жара, но он это любил, сидел в сертуке, без галстука. Тут он писал, ходил по комнате, пил воду, болтал с нами, выходил на балкон и привирал всякую чепуху насчёт своей соседки, графини Ламберт. Иногда читал нам отрывки своих сказок и очень серьёзно спрашивал нашего мнения. Он восхищался заглавием одной: «Поп — толоконный лоб и служитель его Балда». «Это так, дома можно,— говорил он,— а ведь цензура не пропустит!»[922] Он говорил часто: «Ваша критика, мои милые, лучше всех; вы просто говорите: этот стих нехорош, мне не нравится». Вечером, в пять или шесть часов, он с женой ходил гулять вокруг озера или я заезжала в дрожках за его женой; иногда и он садился на перекладинку верхом, и тогда был необыкновенно весел и забавен. У него была неистощимая mobilité de l’esprit[923]. В 7 часов Жуковский с Пушкиным заходили ко мне, если случалось, что меня дома нет, я их заставала в комфортабельной беседе с моими девушками. «Марья Савельевна у вас аристократка, а Саша друг мой, из Архангельска, чистая демократка. Никого ни в грош не ставит». Они заливались смехом, когда она Пушкину говорила: «Да что же мне, что вы стихи пишете — дело самое пустое! Вот Василий Андреевич гораздо почтеннее вас».— «А вот за то, Саша, я тебе напишу стихи, что ты так умно рассуждаешь». И точно, он ей раз принёс стихи, в которых говорилось, что

Архангельская Саша
Живёт у другой Саши.

Стихи были довольно длинны и пропали у неё. В это время оба, Жуковский и Пушкин, предполагали издание сочинений Жуковского с виньетками. Пушкин рисовал карандашом на клочках бумаги, и у меня сохранился один рисунок, также и Арабская головка его руки. Жуковский очень любил вальс Вебера и всегда просил меня сыграть его; раз я рассердилась, не хотела играть, он обиделся и потом написал мне опять галиматью. Вечером Пушкин очень ею любовался и говорил, что сам граф Хвостов не мог бы лучше написать. Очень часто речь шла о сём великом муже, который тогда написал стихи на Монплезир:

Все знают, что на лире
Жуковский пел о Монплезире,
И у гофмаршала просил
Себе светёлочки просторной,
Весёлой, милой, нехолодной,

и пр.

Они тоже восхищались и другими его стихами по случаю концерта, где пели Лисянская и Пашков.

Лисянская и Пашков там
Мешают странствовать ушам.

«Вот видишь,— говорил ему Пушкин,— до этого ты уж никак не дойдёшь в своих галиматьях!» — «Чем же моя хуже?» — отвечал Жуковский и начал читать:

Милостивая государыня
Александра Иосифовна!
.  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .
Вечно вашим покорным слугою
Василий Жуковский.