О Пушкине: Страницы жизни поэта. Воспоминания современников

Летом 1822 года покинули Кишинёв двое близких знакомых Пушкина: П. С. Пущин и М. Ф. Орлов; первый был уволен вовсе от службы, второй от должности дивизионного начальника, с причислением к армии, оба, по неприятностям с своим корпусным генералом Сабанеевым[441]. Дивизиею в Кишинёве стал командовать Нилус. Орлов с женою уехал в Крым, куда так хотелось Пушкину, который писал тогда свой Бахчисарайский Фонтан.

Приду на склон приморских гор,
Воспоминаний тайных полный,
И вновь Таврические волны
Обрадуют мой жадный взор.

Но ему пришлось сделать совсем другого рода путешествие, при этом обогатиться новыми впечатлениями, плодом которых впоследствии была четвёртая поэма Цыганы. Во второй половине 1822 года с ним случилась опять история. Подробности нам неизвестны; но есть положительное свидетельство, что в это время Пушкин, опять за картами, повздоривши с кем-то из кишинёвской молодёжи, снял сапог и подошвой ударил его в лицо. Инзов разослал их Пушкина в Измаил, а противника его в Новоселицу[442]. Г. Анненков (Материалы, стр. 90) говорит, что на этот раз Пушкин доходил до самых границ империи, и в доказательство приводит отрывок стихотворения, в котором, между прочим, сказано:

Объемлю грозный мрамор твой,
Кагула памятник надменный.

Между тем из этого ещё нельзя заключать, чтобы стихи были вызваны посещением места Кагульской битвы: памятника там, сколько мы знаем, нет никакого, и стихи вернее будет отнести к 1827 г., к известной колонне Румянцева в Царском Селе.

Гораздо определительнее указывает на тогдашнюю поездку Пушкина небольшое стихотворение 1822 года Баратынскому из Бессарабии:

Ещё доныне тень Назона
Дунайских ищет берегов…
И с нею часто при луне
Брожу вдоль берега крутого

.

Берег Дуная в Измаиле действительно крут, а выражение про тамошнюю сторону: она Державиным воспета прямо относится к известной оде на взятие Измаила[443].

Во всяком случае поездка в Измаил, по Буджацкой пустыне, надолго осталась памятна Пушкину. Он наскучил кишинёвскою жизнью; ему надоели городские толки, возбуждённые его горячностью, и вообще городская жизнь. В степях он почувствовал себя на воле и захотел пожить беззаботною кочевою жизнью, снизойти на первую ступень человеческого общежития. Встретив на дороге цыганский табор, Пушкин пристал к нему и несколько времени кочевал вместе с ним. Что это было действительно так, что воспитанник богатого царскосельского Лицея проводил ночи на голой земле, у костров и под шатрами, свидетельствует брат его, сообщивший одно выпущенное прежде место из поэмы Цыганы:

За их ленивыми толпами
В пустынях праздный я бродил,
Простую пищу их делил,
И засыпал пред их огнями.

То же самое говорит Пушкин, рассказывая о своей Музе:

И позабыв столицы дальней
И блеск и шумные пиры,
В глуши Молдавии печальной
Она смиренные шатры
Племён бродящих посещала,
И между ними одичала,
И позабыла речь богов
Для скудных, странных языков,
Для песен степи, ей любезной…[444]

Любопытно, что в бумагах его нашлась заметка о происхождении и нравах Цыган[445]. Опять виден умный и зоркий наблюдатель, умевший собирать с жизни двойную дань поэзии и знания. Казалось бы, что чудные южные ночи у цыганских костров, с такою роскошью описанные им, вполне принадлежат миру поэзии; но поэтическое упоение в этой крепкой природе не исключало хладнокровной наблюдательности. В этом-то и сила Пушкина. Местами (например, в Цыганах) поэзия его, как самые роскошные душистые цветы, почти что отуманивают голову, и рядом тут же читатель отрезвляется стройными образами самого ясного, разумного миросозерцания.

Поэма Цыганы, написанная позже, внутренним содержанием своим вполне принадлежит этому степному странствованию. Весьма вероятно, что у Цыган Пушкин и назывался именем Алеко (Александр). Можно догадываться, что тут не обошлось также без любви. От того такая искренность, такая жизненность поэмы. В жилах поэта текла та же восточная кровь. Покинув душный город, где ему было столько неприятностей, Пушкин радовался широкою волею степной жизни: