Так он писал про себя, сознавая хорошо своё положение. Но пенять на судьбу, жаловаться на то, что его не понимают, выставлять себя напоказ было вовсе не в его нраве. «Кюхельбекерно мне на чужой стороне»,— только этим и выражались его пени, даже и в письмах к ближайшим людям. Озлобления в нём незаметно. С гордым равнодушием он продолжал являться всюду и по-прежнему посещал разнообразное кишинёвское общество. На ту пору оно сделалось ещё пестрее. Вследствие греческого восстания, которое в 1822 году охватило уже всю Турцию, многие семейства, из княжеств и из самой Турции, спасались бегством в Россию и находили убежище, между прочим, в Кишинёве. Так, напр., в одном отрывке из записок своих Пушкин мимоходом упоминает, что в 1822 году какая-то «старая молдавская княгиня, набелённая и нарумяненная», умерла в его присутствии от холерных припадков (I, 281)[453]
. К тому же 1822 году относится временное сближение его с одним греческим семейством, как показывают тогдашние стихи к Гречанке (Ты рождена воспламенять воображение поэтов). Это была известная в Кишинёве Калипсо, приехавшая из Константинополя вместе с матерью своею Полихронией и с другими греками. Калипсо была красавица, но её несколько безобразил длинный нос. Она прекрасно пела с гитарой турецкие песни. Пушкин тогда восхищался Байроном, а про Калипсо ходили слухи, будто она когда-то встретилась с знаменитым лордом и впервые познала любовь в его объятиях:Сближение с Байроном, без сомнения, придавало Калипсе особенную заманчивость в глазах Пушкина; но любовь к ней была минутным увлечением. Стихи свои (великолепные, но сравнительно-холодные) Пушкин скоро отдал в печать (с полным своим именем), и уже одно это обстоятельство достаточно показывает, что настоящей любви тут не могло быть. Через год Пушкин знакомил с Калипсо и её матерью одного приезжего[454]
, и по словам сего последнего, в нём уже не оставалось и следов любовного жара.Другое стихотворение, биографического содержания, принадлежащее к 1822 году, это К друзьям
. Оно написано после прощальной пирушки, которая устроилась у братьев Полторацких по случаю отъезда из Кишинёва общего приятеля их свитского офицера Валерия Тимофеевича Кека. Пушкин говорит, что друзья отличили его особой почётной чашею:Пили из складных походных стаканов, которые вставляются один в другой; Пушкину дали самый большой, наружный:
Превосходный, художественный разбор этой пиесы, которая так живо изображает положение ссыльного поэта в Кишинёве, посреди военной молодёжи, находим у Белинского (Сочинения, т. VIII, стр. 330). «Пушкин,— говорит он,— никогда не расплывается в грустном чувстве; оно всегда звенит у него, но не заглушая гармонии других звуков души и не допуская его до монотонности. Иногда, задумавшись, он как будто встряхивает головою, как лев гривою, чтоб отогнать от себя облако уныния, и мощное чувство бодрости, не изглаживая совершенно грусти, даёт ей какой-то особенный освежительный и укрепляющий душу характер».
Поэт сам был доволен этими стихами и отослал их в Петербург, где они потом прочитаны были в публичном заседании Вольного Общества Любителей Российской Словесности, в доме Д. А. Державиной, и в печати появились с полным его именем[455]
.