О русском акционизме

И вокруг лежат мужики в подгузниках. Те, кто может разговаривать — привязаны к кроватям. На стене детский «Паровозик Томас» нарисован. Я спрашиваю санитара: «Зачем паровозик?» — «Чтобы все почувствовали себя в счастливом детстве. Чтобы детство вспоминали, ведь в детстве все счастливые». На самом деле это издевательство, потому что это похоже все на какой-то детский сад из «Кошмара на улице Вязов». Только вместо пухлых младенцев разлагающиеся старики, которых отправили туда умирать.

— Откуда «лайф-ньюс» это взял?

— Как раз из психиатрического отделения.

— Камера у них стояла там?

— Там такая была ситуация. Я сижу на кровати и соображаю, что происходит. В коридоре сестры и санитары. Вижу в окне несколько человек, они мне машут, стучат. Я встал, подошел, что-то сказал им. Я просто увидел людей с камерой. Они прокрались туда как-то.

— Тебя привязали в итоге?

Да. Санитары увидели меня у окна, сказали охраннику, и он побежал за журналистами по территории больницы, а ко мне побежали санитары и медсестра. Все-таки привязали. Все равно я освободил ноги. Освободил ноги, руки не смог освободить. Ноги оставил под одеялом.

Приходит врач, садится на кровать. Скидываю одеяло — у меня ноги свободные. Человек буйный, а он рядом сидит. Его голова совсем рядом с ногами. «Я же ничего не делаю, почему я вообще привязанный?»

Дальше я начал разговаривать с ним так же, как со всеми остальными людьми. Просто стал рассказывать, чем занимаюсь и зачем приехал. Он ушел и принял какое-то решение. Оказалось, что меры безопасности требовали отправить в отделение реанимации человека с небольшим порезом уха. Это уже 21.00. Он написал: «учитывая агрессивное… на интенсивную терапию». Они спрятали меня в отделение реанимации. Я всегда был уверен, что реанимация — это когда человек умирает, но ему это не позволяют сделать.

Ночью надзор, медбрат в палате, в коридоре охранник. И потом, это уже следующий день, утро. Пришла еще одна психиатр. Мы с ней поговорили, и она написала заключение. Она просто посмеялась над Следственным комитетом и их одержимостью. Позиция врача стала диагнозом. А психиатрия продемонстрировала, что все ее основания — это набор субъективных мнений. За сутки три врача и три мнения. Это не наука, просто эффективный инструмент власти.

Почему я говорю — сила искусства? После этого, несмотря на все нарушения этих подписок, Следственный комитет заткнулся на 1,5 месяца. Дело заканчивала группа из 7 следователей. Та следователь пропала. В плане психиатрии они присели, они ничего не сделали. Они показали свою одержимость, свое безумие, а потом оказались беспомощны.

— Что странно. Институт Сербского сотрудничает с силовыми структурами.

— Конечно. Институт Сербского исполняет запрос из органов. Но здесь к ним изначально запрос не поступал, у меня же не в Москве следствие шло, поэтому они просто диагностировали острый психоз и отправили в Боткинскую больницу. Куда меня хотели отправить из Следственного комитета, это в Питере на Грибакина. Новая больничка психиатрическая. Снаружи похожа на тюрьму особого режима. Это специальный филиал 6-й психиатрической больницы.

* * *

— Расскажи про татуировку с Чужим.

— Почему я сделал? Почему чужой?

— Фильм понравился?

— Да, герой, такая мразь, тварь, вцепляется, наверное, из-за этого.

— Была какая-то ассоциация, себя с этим инопланетным существом?

— На тот момент не было, и сейчас, я думаю, нет. Я это оставляю, потому что мне кажется, что каждый человек живет с такой тварью, которая стремится его разрушить. Это про бесконечное столкновение с внешним миром, человек всегда внутри этой бойни.

— Как человек внутри себя.

— Да, как эта тварь, безусловно. Не сам с собой, но каждый человек, как поле битвы, там одни позиции, тут другие.

— Какую бы ты татуировку сделал сейчас?

— Я бы не стал делать татуировку сейчас, потому что мне это кажется бессмысленным. Татуировки — это лишние знаки…

— Надуманные смыслы. Или что?

— Нет. Если делать татуировку, она, как одежда в каком-то смысле, она тебя маркирует, она тебя как-то уже идентифицирует. Ты или причастен к субкультуре, или к какому-то движению, или стилю. А если я отказываюсь от одежды, говорю об оболочке, которая находится под всякой одеждой, то татуировки стали бы какой-то одеждой.

— Странно, почему ты ее не вывел?

— Мне не хочется заморачиваться особенно. Может, лучше и вывести. Но я не настолько одержим идеей чистоты тела, чтобы начать это выводить. Я просто понимаю, что я не стал бы делать новую, потому что мне было бы сложнее с телом работать, если я говорю о социальном.

— Ты в Питере родился?

— Да.

— В центре, на окраине?