О русском национальном сознании

Широко известно и то место из мемуаров П.В.Анненкова, где он приводит вызвавшее резкую отповедь Грановского замечание одного из «крайних» западников (по-видимому, или Н.Х.Кетчера, или Е.Ф.Корша); эпизод этот относится к пребыванию Герцена, Грановского и Кетчера в подмосковной усадьбе Соколово летом 1845 года: «Обеды устраивались на лугу перед домом почти колоссальные… на шампанское не скупились… В тот… день все общество бралось на прогулку в поля… Крестьяне и крестьянки убирали поля в костюмах, почти примитивных, что и дало повод кому-то сделать замечание, что изо всех женщин одна русская ни перед кем не стыдится».

Речь идет и здесь, и у Боткина, казалось бы, о чисто «внешних» моментах — о манерах, выражении лиц, одежде и т. п. Но, конечно же, в этих зримых «формах» проявляется сущностный строй бытия. Характерно, что Тургенев противопоставляет французов русским как «оседлый народ» (ср. вышеприведенные заключения географа о непрерывной подвижности России). Словом, в совершенно наглядных, очевидных явлениях быта просматриваются своего рода итоги всей социально-экономической и национально-этнической истории России.

В то время как на Западе историческое развитие отлилось в стройные, завершенные и, если исходить из эмоциональной стороны восприятия, благообразные формы, в России — разумеется, в сравнении с западноевропейским укладом — все было очевидно нестройным, незавершенным и, в конце концов, «неблагообразным». Подчас это пытаются объяснить чисто социально-политическими отличиями России — прежде всего давлением самодержавия и крепостничества, которых уже не было в XIX веке на Западе. Но такая постановка вопроса крайне, даже вопиюще нелогична. Ведь, скажем, нет сомнения в том, что во времена абсолютных монархий и крепостничества в Западной Европе господствовали не менее «упорядоченные» формы жизни, чем после отмены крепостничества и ограничения или ликвидации монархических режимов.

И имеет смысл напомнить, что такой мыслитель, как Чаадаев (которого едва ли можно заподозрить в крепостнических симпатиях), считал введение крепостничества в России в конце XVI века необходимой исторической мерой, призванной установить хотя бы самый элементарный «порядок». Решительно полемизируя с Хомяковым, который усматривал в закрепощении крестьян только бессмысленное и бесполезное зло, противопоставляя ему — как воплощение всяческого добра — крестьянскую общину, Чаадаев не без едкости писал, что можно признать «влияние общинного начала с самых первых дней существования страны, но это воздействие его, очевидно, не могло проявиться в форме, полезной для страны, в то время, когда население блуждало по ее необъятному пространству то ли под влиянием ее географического строя, то ли вследствие пустот, образовавшихся после иноземного нашествия, или же, наконец, вследствие склонности к переселениям, свойственной русскому народу и которой мы в большой степени обязаны огромным протяжением нашей империи. Ученый автор (то есть А.С.Хомяков. — В.К.) сам, вероятно, попал бы в затруднительное положение, если бы ему пришлось точно объяснять нам, какова была подлинная структура его общины, равно как ее юридические черты, среди этого немногочисленного населения, бродившего на пространстве между 65 и 45° северной широты[119]; но каковы бы ни были эти черты и эти формы, несомненно то, что нужно было их изменить, что нужно было положить конец бродячей жизни крестьянина. Таково было основание первой административной меры, клонившейся к установлению более стабильного порядка вещей. Этой мерой, как известно, мы обязаны Иоанну IV — этому государю, еще недавно так неверно понятому нашими историками, но память которого всегда была дорога русскому народу»[120].

Но, конечно, даже этот «более стабильный порядок вещей» не превратил Россию в нечто подобное странам Запада. Тот же Чаадаев писал о современной ему России, отстоящей уже на 250 лет, на четверть тысячелетия от Юрьева дня, — писал, имея в виду отличие России от Запада: «Мы все имеем вид путешественников. Ни у кого нет определенной сферы существования, ни для чего не выработано хороших привычек, ни для чего нет правил; нет даже домашнего очага… В своих домах мы как будто на постое… в городах кажемся кочевниками…»[121]

Сказав о невыработанности форм бытия, Чаадаев переходит к формам сознания: «Всем нам недостает известной уверенности, умственной методичности, логики. Западный силлогизм нам незнаком… В наших головах нет решительно ничего общего; все в них индивидуально и все шатко и неполно»[122].

Но, утверждая это, Чаадаев отнюдь не считал — в отличие от какого-нибудь Боткина, — что Россия должна переделать себя по образу и подобию Запада. Он писал в середине 1830-х годов: