О сапожнике Матоуше и его друзьях

— Староста еще утром пошел в управу заявить о драке, которую вы вчера затеяли. Вас посадят в холодную, а из тюрьмы трудно приводить дела в порядок… Говорите без дальних слов: принимаете вы мое предложение или нет?

— Вы хотите содрать с меня шкуру?

— Оставьте себе свою шкуру и платите!

— Живодер!

— Больше я с вами разговаривать не буду и подам на вас в суд, — рассердился ростовщик и собрался уходить.

— Записи! — заорал на него сапожник.

— Все эти записи не стоят того, чтобы о них говорить; я оставлю их у себя и перечислю эти долги на свой счет.

— Дай сюда! — рассвирепел Матоуш. Он протянул руку за бумагой, но Пайла уже сунул ее в карман, бросился к дверям и в мгновение ока исчез.

— Стой! — несся за ним крик, подобный реву раненого тигра. Оба взбежали вверх по холму, тяжело дыша. Для ростовщика решался вопрос о наживе, для Штепанека — о судьбе несчастных бедняков, которым грозил суд.

— Матоуш опять чего-то натворил, — смеялись люди, видя, как он мчится за ростовщиком.

— Пайлу догоняет; хочет ему, наверно, оставить что-нибудь на память.

— Так его, так, — пусть накладет мерзавцу как следует!

Общественное мнение было на стороне Матоуша. Он догнал противника, надавал ему действительно как следует и, отобрав бумагу, вернулся домой.

— Плохо мне насоветовал покойный отец, — пожаловался он дома матери, которая была свидетельницей происшедшего.

— Да, — вздохнула та, — плохо насоветовал… А ты теперь займись сапожным делом и брось торговлю. Правильно говорят: «девять ремесел, а десятое — нищета».

Но Матоуш был так возбужден, что не слыхал слов матери. Он сел за верстак, собираясь дошить башмаки Иовке Якубову, но думать о коже, дратве, каблуках он не мог. Мысль убегала в неведомые дали. Он думал о жизни и о себе, и ему стало больно.

Бедный Матоуш! С кем бы он ни встретился в жизни, со всеми у него одни неприятности.

Тук-тук-тук, — постучался на другой день поздно вечером Войта Бедрник в окно к Штепанеку. Тот открыл ему.

— Мать дома?

— Уже спит в чуланчике.

— Тогда впусти меня.

Оба уселись в горнице за столом.

— Откуда это ты так поздно? Ты же весь в снегу.

— Я иду со сваровской фабрики, работаю там со вчерашнего дня.

— Как же так: ведь сегодня восьмое декабря — праздник зачатия девы Марии?

— Мы работаем и в праздники, и в воскресенье, да еще по пятнадцати часов в день.

— Проклятые кровопийцы! — выругался сапожник.

Войта растерянно закашлялся и робко сказал:

— Я хотел бы сказать тебе одну вещь…

— Давай выкладывай!

— Войковский священник сегодня утром читал проповедь.

— Какое мне до этого дело? Это его ремесло…

— Но он говорил о тебе…

Матоуш вскочил:

— Что же он сказал?

— Да недобрые вещи… Кругом только об этом и разговор, а сегодня после обеда заговорили и у нас на фабрике… Правда, тебя он не называл, но каждый понял, что речь идет о тебе.

— Ты не мнись и говори прямо: что он обо мне говорил?

— Драчун, говорит, ни богу, ни людям ненужный человек. Паршивая овца, смутьян, безбожник, в церковь не ходит, не признает ничего святого. Каждый добрый христианин, говорит, должен обходить его за сто шагов и избегать всякого общения с ним. И всему, дескать, виной эта самая конституция и свобода. Но у нас, мол, теперь новый император. Он, мол, положит конец этим безумствам. Да укрепит его господь в этом богоугодном деле, и да поможет ему пресвятая дева богородица… Ну, в общем наговорил еще много и насчет мук ада, так что, говорят, женщины даже вздыхать начали…

— И все это в костеле?

— Сам я не слышал, но люди так рассказывают…

— Ну погоди, пан патер, я тебе покажу!

— Ради бога, — испугался Войта, — неужели ты осмелишься грозить святому отцу?

— А неужели ты думаешь, — отрезал Матоуш, — что несколько капель масла, которым попы мажут себе голову, делают их святыми? Неужели ты думаешь, что никто не смеет посчитаться с ними? Каким кто был раньше, таким останется и после маслица: хитрый — хитрецом, дурак — дураком, добрый — добряком, одним словом — такими же людьми, как мы, только помазанными… Вроде того как мой покойный отец лакировал эти святые статуи…

— Опомнись, дружище, — напомнил Бедрник, — у тебя и без того хватит забот. Пайла… богатеи…

Когда поздний гость ушел, Матоуш задумался над тем, что же ему теперь делать. Думал до утра. В воскресенье он встал рано утром, поел мучной похлебки и собрался уходить.

— Куда это ты спешишь?

— К обедне, — ответил он матери.

— Еще успеешь.

— Я хочу перед обедней послушать проповедь.

Мать смотрела из окна, как он проваливается в снег, как его хлещет метель, и не знала, бояться ли ей — может быть, он опять затеял какое-нибудь озорство — или радоваться, что его осенил святой дух…

— Люди добрые, — сообщила молодуха Францка Микшова, входя в горницу, — какое чудо случилось: сапожник Штепанек пошел к обедне, да еще надел начищенные сапоги, словно на свадьбу собрался.

Ее мать подошла к окну и, глядя на улицу, сказала:

— И в самом деле… А как важно выступает, словно господин, какой-нибудь… Ты, Францка, тоже торопись, а то пропустишь проповедь.

— Сегодня, — нахмурилась дочь, — мне не хочется даже идти туда.

— Почему?