О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации

Гобсек от всех объектов человеческого мира отступил к их фетишистскому корню, к той составляющей, которая их объединяет, к последнему Объекту, который как раз и есть самое большое утаивание, тому самому объекту а, о котором в итоге и идет речь в психоанализе. Он забарикадировался за своим фетишем, так сказать, превратился в единое с ним, более того, лишь тогда, когда он больше не нуждался в нем как в материальном объекте в виде пересчитывания денег, лишь тогда он действительно превратил его в фетиш. Его нематериальный фетишизм устойчив по отношению к наивности материального фетишизма, практикуемого Гарпагоном и Гранде, его фетиш будто бы отделался от материальной действительности и, будучи потенциальным, реализовал всю магическую силу.

С другой стороны, субъект этого фантазма есть в точности я, я как коррелят фетишистскому объекту. Бальзак эмфатически демонстрирует взаимную импликацию между я и золотом, видит в них взаимную опору. Объект занимает место того, что отнято в символическом субъекте (другими словами, фаллоса, ввиду символической кастрации; см. Лакан, там же), и заполучает мистическую силу, фаллическую силу, которая чудесным образом преобразует слабеющий субъект в я. Я как нарциссическое самолюбие, питающееся потоками золота и таким образом оплодотворяющееся в своей собственной силе. Я как всесилие, когда оно добралось до скрытой причины любой силы и не нуждается больше в обычных нарциссических орудиях. Я как потенция потенциальности, которая имеет уже в самой возможности всё, и ей, следовательно, не нужно терять сил на ее осуществление, на утверждение в действительности. Я, которое при переходе на потенциальность в качестве подлинного рычага силы нашло также способ, как довести до крайности неутолимую жажду «большего», которая была злым роком всех скряг. В этой крайней форме фантазм есть фантазм фантазмов, так сказать, метафантазм, в частности фантазм некого фантазма, который мог бы остановить скольжение желания и позволил бы субъекту оказаться в точке, откуда ему не нужно больше никуда двигаться.

В такой степени Гобсек представляет собой наичистейший пример развитого, то есть предельно упрощенного, фантазма, который заключает в себе скупость. На таком же максимальном расстоянии он отстоит от психоанализа, представляет собой тот наиболее прочный и последний фантазм, который сложнее всего расчленить, в той же мере, в какой он избавился от любой наивности и «романтического фантазирования», так что похоже, он слился с самой реальностью, которая суть реальность всего диапазона капитализма. В конце концов, Гобсек – герой времен романтизма и его дидактический антипод, и точно так же он выступает в качестве последнего домодерного героя. Романтизм как таковой жил благодаря фантазмам домодерного мира, которые функционировали именно как ностальгия по утерянным объектам, в Гобсеке мы можем увидеть переход, в котором домодерные образы скупца и еврейского эксплуататора, слитые с готическим villain, становятся заступниками самой современной реальности, о которую разбиваются романтические иллюзии. Он показывает ей именно то нетрансгрессивное, неромантическое, тираническое лицо желания, в котором мы видели стержень скупости, она же в этой развитой форме отделалась от той рамки, в которой воспринималась как патологическая страсть отдельных чудаков или же в связи с судьбой еврейства, локализованной в индивидуумах и в стигматизированной социальной группе. Домодерная генеалогия Гобсека позволяет нам увидеть его фантазм как фантазм, впоследствии он станет равнозначным самой действительности. Это направление, которое указывает первый финал вместе с гобсековской социальной интеграцией и продвижением, где он потеряет привилегию одинокого монстра, тайно дергающего за нитки общества, и становится столбом общественных ценностей, в которых теряется след всякой патологии. Второй финал, напротив, погружает фантазм назад в его патологический источник, в триумф я и фетишистского объекта именно в их патологической ознаменованности. В отличие от Скруджа, чье осознание своего последнего часа готовит его к преображению, Гобсек именно в свой последний час действительно становится скупцом. Таким образом, он станет патологическим изгоем именно в тот момент, когда его реалистичность одержит победу и переживет универсализацию, то есть когда он ввиду своей реалистичности перестанет выступать в виде мгновения страсти и превратится в скучную позицию рядового мещанина.

Совпадение реалистичности и реальности, этот триумф фантазма скупца, образует некую катастрофическую ситуацию, на которую при своем возникновении реагировал психоанализ. Но для условий его возникновения был необходим еще один поворот.

Одиннадцатая вариация: Jewgreek