О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации

В двойной природе Гобсека мы можем увидеть отличие от другого великого бальзаковского персонажа скупца – отца Гранде. Здесь мы не можем углубиться в это более подробно, поэтому коротко: Гранде – провинциальный скупец и, хотя какое-то время занимает пост мэра маленького городка, в его габитусе[111] присутствует нечто неизгладимо сельское, первый источник его богатства – виноградники. Он все еще копит свое богатство, все еще считает свои монеты, любит к ним прикасаться, любит физический контакт с деньгами (поэтому у него и возникает нехватка их не в результате кражи, а потому что часть денег дочь отдает своему возлюбленному, что и становится двигателем всей истории). Он все еще живет ради того, чтобы копить и приумножать сокровища. Гобсек, ростовщик из мегаполиса, больше не нуждается в каком-либо физическом контакте, он сконцентрировался лишь на том, чтó в золоте больше чем золото и что дает ему такую силу, поэтому в присутствии золота для него вообще больше нет необходимости. Так же как и в накоплении, у Гобсека уже есть власть, он обладает ей уже сейчас, в полной мере, поэтому и не живет увеличением богатства.

Но мы «интуитивно» чувствуем, что первый финал не работает, хотя и следует определенной логике, заложенной в истории. Одним словом: страсть нельзя aufheben. Гобсек, как и все бальзаковские герои, существо страсти, несмотря на то что его страсть за пределами обычных страстей, суть последняя страсть, питающаяся всеми остальными. Второй, так называемый аллегорический, финал (1835) должен продемонстрировать то, как его уничтожит собственная страсть, как своей мощью она победит его ум, как погубит его: «…он уже впал в детство и проявлял то дикое упрямство, что развивается у всех стариков, одержимых какой-либо страстью, пережившей у них разум» [Бальзак 1989]. Дервиль приходит его навестить, старого и очень больного, – он умрет в возрасте 89 лет, – и хотя комната все та же, дом ломится от всякого добра. Гобсек ввязался в прибыльные дела, в которых задолжавшие вместо денег дарили ему подарки, посылали все возможное, от недорогих до драгоценных вещей, и поскольку он ничего не хотел продавать ниже своей цены, поскольку ни одна цена не была подходящей, груды вещей начали нагромождаться повсюду, расстаться с ними он не мог. Дом превратился в музей продукции раннего капитализма, в дыру, куда стекались все блага. «Все доставляли ему на дом, но ничего оттуда не выносили» [Там же]. Он стал черной дырой, пожирающей всё, и в этой тотальной энтропии та, напоследок, начала поглощать себя самое. Накопление как самодеструкция, как аутофагия, пожирание, которое начинает пожирать само себя [Berthier 1984: 38]. Дервиль ходит по комнатам и не может поверить: в одной из них «тюки хлопка, ящики сахара, бочонки рома, кофе, индиго, табака – целого базара колониальных товаров! Комнату загромождала дорогая мебель, серебряная утварь, лампы, картины, вазы, книги, превосходные гравюры без рам, свернутые трубкой, и самые разнообразные редкости» [Бальзак 1989] и т. д. Гобсек умирает, захламленный добром, предметами, которые можно купить за золото и которые он никогда не любил покупать, умирает, задыхаясь под «огромным скоплением товаров» (как Маркс в первом предложении «Капитала» определяет богатство капиталистических обществ [Маркс 1988: 43]). Золото возвращается к нему как товар, будто бы мы имели дело с перевернутой дедукцией из первой главы «Капитала», словно из денег получили обратно товар, из денежной формы стоимости, включив задний ход, добрались до ее «простой, отдельной или случайной формы». Нематериальный дух золота, то большее чем золото, возвращается в виде огромной кучи товара. «Да, все у меня есть, и со всем надо расстаться. Ну, ну, папаша Гобсек, не трусь, будь верен себе… <sois toi-même>» [Бальзак 1989].

Страсть, которая влечет умирающего Гобсека, пережила регрессию, она совершила обратный путь до своей элементарной стадии. Дервиль с удивлением наблюдает «до чего может дойти скупость, превратившаяся в безотчетную, лишенную всякой логики страсть, примеры которой мы так часто видим в провинции» [Там же]. Гобсек сделал шаг назад к провинциальному скупцу, каким является Гранде, в нем проснулся не Шейлок, а Гарпагон. Если в первом финале он совершил успешную транссубстанциацию домодерной скупости в капитализме, то во втором, ровно наоборот, он прошел обратный путь назад к Гарпагону[112]. Мотор страсти, будучи сильнее самого что ни на есть высокого интеллекта, идея, доведенная до чистой формы идеи фикс, была тем самым гарпагоновским карликовым и неуступчивым скупым желанием, той самой грязной мелочной жилой, которую невозможно было aufheben и к которой он остался привязан до последнего вздоха. Гобсек умирает unaufgehoben (неотмененным), как анахронизм, как атавизм, остатки той пружины, которая спровоцировала рост капитализма и в нем утеряла свою функцию, так что задним числом она демонстрирует себя как нечто абсолютно иррациональное.