О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации

Первый финал, хотя и несколько несвязный и наивный, написанный с грубоватой иронией, последовательно и до конца проводит одну из нитей, которая протягивается от фигуры Гобсека. В нем, который выглядит словно монолит, встречаются два мира, в его груди обитают две души. С одной стороны, он скупец и ростовщик и как таковой продолжает классический домодерный образ скряги, он, как продолжение Эвклиона, Шейлока и Гарпагона, все еще узник беспощадной логики скупости и ее структурных особенностей. С другой стороны, он помещен в самое ядро капитализма – Бальзак сам на удивление часто называет его «капиталистом» [Balzac 1984: 92, 106, 109]. Гобсек – скряга и ростовщик посреди мегаполиса, посреди быстрого и хаотичного экономического роста, индустриальной революции, стремительно набирающей силы буржуазии (которая, в конце концов, именно в Бальзаке получает своего первого великого диагностика и поэта). Все его деньги лежат в банке, мы никогда не видим, чтобы он их считал, и поэтому никто никогда не может их украсть. Золото при нем вообще не видно, поскольку он сам и есть «человек из золота» – золото он интериоризировал в своей личности. Ключевые сцены из иконографии скупца (пересчитывание, кража) отсутствуют. С Дервилем он может пойти на ужин «после биржи, в пять часов» [Бальзак 1989]. Он часть «комитета финансового капитала» и себя и своих собратьев называет «духовниками биржи», которые образуют «трибунал священной инквизиции» [Там же]. Гобсек подает одну руку Гарпагону и Шейлоку, а другую – Ротшильду. К слову сказать, Джейкоб (Джеймс) Ротшильд (один из пяти братьев, основавших банки по всей Европе) являлся современником Бальзака, в 1817 году он открыл парижскую ветвь этой финансовой империи, в период реставрации служил в качестве банкира Людовика XVIII, Карла Х, а также Луи-Филиппа, в 1822 году получил титул барона[109].

Бальзак, конечно же, всегда являлся писателем реставрации, то есть того периода, когда светлые идеалы революции пережили испытание действительностью и вылились в жестокую реальность капитализма, свою оборотную сторону. «Гобсек» между 1830 и 1835 годом еще более точно помещен в post festum Июльской революции 1830 года, в то время, когда гобсеки заново пережили свой триумф над утопией, которая на короткий момент просияла в течение тех трех славных июльских дней, когда на мгновение показалось, что все возможно. Словно потерянные иллюзии были лишь теперь действительно потеряны.

Гобсек – человек на пересечении двух эпох и двух миров, зажатый между «уже» и «еще не», все еще Гарпагон, но еще не Ротшильд. Первый финал повести показывает нам успешный переход от первого ко второму: как Гарпагон, эта домодерная, дореволюционная фигура, стал Ротшильдом[110], как разделался со своим прошлым скупца и ростовщика и стал респектабельным, как он оставил за собой то мрачное подполье капитализма, унылые комнаты, в которых ростовщики выставляли счета аристократам за их грехи и с таким же равнодушием заставляли расплачиваться набирающую силу буржуазию за ее грехи. Из тьмы он смог выйти на свет, свою тайную власть перевоплотить в публичную, ему удалась Aufhebung скупости, во всех трех гегелевских смыслах слова: ее отмена, ее сохранение и универсализация, ее продвижение на более высокий уровень. В его судьбе мы можем увидеть то последнее ответвление, которое связывает масштаб капитализма с образом домодерного скупца (по словам Маркса, то, каким образом мрачная и кровавая история первобытного накопления капитала становится забытой, подавленной, задним числом изничтоженной, заглушенной в стерильном подобии нового общественного строя). Может статься, что Гобсек по своей природе остался таким же, что он все еще без иллюзий и так же отстраненно прочитывает человеческие души и их в той же степени презирает, но это самообман: он стал заложником социальной игры, которую принял, войдя в число игроков, которые когда-то проходили один за другим перед его глазами, и хотя он и воображает, что выше их, – это лишь форма дистанции.