О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации

У всякого есть свой задор: у одного задор обратился на борзых собак; другому кажется, что он сильный любитель музыки и удивительно чувствует все глубокие места в ней; третий мастер лихо пообедать; четвертый сыграть роль хоть одним вершком повыше той, которая ему назначена; пятый, с желанием более ограниченным, спит и грезит о том, как бы пройтиться на гулянье с флигель-адъютантом, напоказ своим приятелям, знакомым и даже незнакомым; шестой уже одарен такою рукою, которая чувствует желание сверхъестественное заломить угол какому-нибудь бубновому тузу или двойке, тогда как рука седьмого так и лезет произвести где-нибудь порядок, подобраться поближе к личности станционного смотрителя или ямщиков, – словом, у всякого есть свое, но у Манилова ничего не было

[Гоголь 1951].

Отрывок великолепный: перечисление всевозможных черт характера и страстей, и чем длиннее список, тем они более жалкие, завершает итоговый короткий залп: полное отсутствие каких-либо черт или страстей. Краткость и резкость последней реплики противостоит несколько словоохотливой риторике описания человеческих наклонностей. Мы можем сколь угодно обращаться ко всей существовавшей тогда мировой литературе, но, вероятнее всего, не найдем вводного описания, которое бы попросту определило героя отсутствием каких-либо свойств, как абсолютный ноль. Но именно в качестве пустого, ничтожного и нулевого он оправдывает свое воплощение, воплощение чего-то, что не заслуживает воплощения, по крайней мере не в привычном понимании литературы, которая всегда ищет исключительных героев и личностей. Заботясь о читателях, обычный писатель бы «чудно польстил им, сокрыв печальное в жизни, показав им прекрасного человека».

Но не таков удел, и другая судьба писателя, дерзнувшего вызвать наружу всё, что ежеминутно пред очами и чего не зрят равнодушные очи, всю страшную, потрясающую тину мелочей, опутавших нашу жизнь, всю глубину холодных, раздробленных, повседневных характеров, которыми кишит наша земная, подчас горькая и скучная дорога <…>. Ибо не признаёт современный суд, что равно чудны стекла, озирающие солнцы и передающие движенья незамеченных насекомых

[Там же][126]

.

Описать движение незамеченных насекомых – литературная амбиция, которая отсылает к насекомым Кафки и которая в результате достойна Беккета[127]. Существует линия, которая ведет от Гоголя напрямую к Беккету.

Но тут мы не можем углубляться в гоголевские высочайшие достоинства и его исключительное положение в литературе, а тем более в сложный характер его пути и парадоксальность его личности. Здесь нас интересует лишь та глава «Мертвых душ» (1842), где Чичиков посещает Плюшкина, еще одного из галереи легендарных скупцов, на вид крайнее воплощение скупости. Парадокс Плюшкина в следующем: если все остальные герои в романе представлены как полные нули, ничтожества по модели Манилова (хотя и с вариациями низменного высокомерия, лицемерия, алчности и т. д., но все это вырисовывание серым по серому, все они – одинаковое ничто), то Плюшкин единственный, кого постоянно сопровождает некая сильная черта, привязанность к скупости. И он единственный, у кого есть предыстория, история жизни, поясняющая, каким образом он стал таким; и тем самым, наверное, он единственный, кто вопреки страшному скопидомству удостаивается сочувствия и приближается к трагическому.