О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации

Когда Чичиков подъезжает к имению Плюшкина, он по некоторым признакам распознает, что «здесь когда-то хозяйство текло в обширном размере» [Гоголь 1951]. Былые более счастливые времена были еще заметны, теперь же все покрыто плесенью и гнилью, под которыми еще можно было разглядеть следы прошлого благосостояния. Теперешнее состояние как поместья, так и самого Плюшкина – результат распада, а не постоянства. У Плюшкина при этом целый ряд ярко выраженных черт классических скупцов: наиболее выдающаяся та, что у него невозможно определить пол («баба или мужчик»?), и он тоже hors-sexe, вне пола (как Гобсек и еще многие); его оборванная и до предела изношенная нищенская одежда (помещик, который выглядит как нищий, но в своем нищенстве на удивление похож на отшельника), его беззубый рот, его бережливость, доходящая до абсурда и отказывающаяся от основ гостеприимства, его крайняя недоверчивость к слугам, а вслед за ними по отношению ко всем. Но из всех стандартных черт выделяются необычные: в изначальной дилемме, является ли скупость чем-то унаследованным в семье, так сказать, чем-то генетическим, или же речь идет о внезапном обращении, которое происходит тогда, когда кто-то неожиданно получает богатство, Плюшкин, по сути, необычная фигура – скупец от отчаяния. Когда-то у него были жена и трое прекрасных детей, семья была любящей и гостеприимной, у них был учитель-француз, хозяйство велось разумно и успешно, это был мир достоинства и радости. Несчастье нагрянуло нежданно: жена скоропостижно скончалась, старшая дочь втайне и по глупости обвенчалась с офицером, сын против отцовской воли поступил в полк, младшая дочь умерла, все медленно и неуклонно шло к погибели. Скупость Плюшкина выступила в пандан к распаду, откликом на это сползание в пропасть, которое, с одной стороны, похоже на набор случайных ударов, но с другой – имеет некую метафорическую значимость. Через семью Плюшкина распад настигает старую Россию (и гибель некого старого мира, исполненного достоинства, в конце концов является гоголевской отправной точкой), и Плюшкин своей скупостью упрямо цепляется за ее осколки, остатки, частички, черепки, бесполезные обрывки и тщательно их собирает, хотя и абсолютно дисфункционально, без какой-либо корысти для себя, будто бы хватается за последние ошметки чего-то исчезнувшего. По отношению к другим скупцам необычно прежде всего то, что Плюшкин становится скрягой не при внезапном получении богатства, а скорее, так сказать, при его потере, при потере счастливой, приносящей прибыль жизни, когда от нее не остается ничего, кроме заплесневелых крошек, частичек того, что было когда-то цело. И вслед за этим предстает то, что Плюшкин, так сказать, скупец без сокровища – то, что он собирает, есть бесплодное накопление никчемных реликвий. С этой точки зрения он прямая противоположность пушкинского Барона: с одной стороны, мрачный готический герой, мечтающий о безграничной силе и власти, аморальный рыцарь, чрезмерный в своей жажде силы и безграничной страсти; с другой – несчастное создание, бывший хозяин, превратившийся в «прореху на человечестве», презираемый и исключенный, деградировавший до «ничтожности, мелочности». Он находится между двумя мирами: с потерей старого мира, в котором он был успешным помещиком, он не вступил в новый мир приобретения и аккумуляции капитала, в котором скупость и страсть к наживе получили применимость, были впряжены в новый прогресс в виде его пружины. Посреди нового бездушного мира Плюшкин представляет еще последний луч человечности:

И на этом деревянном лице вдруг скользнул какой-то теплый луч, выразилось не чувство, а какое-то бледное отражение чувства, явление, подобное неожиданному появлению на поверхности вод утопающего, произведшему радостный крик в толпе, обступившей берег. Но напрасно обрадовавшиеся братья и сестры кидают с берега веревку и ждут, не мелькнет ли вновь спина или утомленные бореньем руки, – появление было последнее. Глухо всё, и еще страшнее и пустыннее становится после того затихнувшая поверхность безответной стихии. Так и лицо Плюшкина вслед за мгновенно скользнувшим на нем чувством стало еще бесчувственней и еще пошлее

[Гоголь 1951].