О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации

Этимологическая связь скупости и оскопления – индикативна, так как, на первый взгляд, мы могли бы сказать, что скупец – это фигура самокастрации. Он готов отсечь все удовольствия, отказаться от всякого вожделения, все удовольствия для него трата, транжирство, потеря. Он готов сам себя увечить, постоянно калечить себя взамен на абсолютный объект, абсолютное удовольствие, за богатство, которого никогда не бывает достаточно и которое в своем накоплении удаляется, но чем больше оно удаляется, тем больше тот настаивает на своем. Кастрация взамен на кусочек удовольствия – нечто, что Лакан запишет в виде a/—phi, рассматривая эту формулу как один из шифров человеческой судьбы.

Скупец знает, чего он хочет, он никогда не колеблется. Он нашел свой объект, по сути, избыточный, раскрытая тайна всех объектов и как таковой представляет общий эквивалент всех объектов желания. Парадокс: деньги, говорит Маркс, есть общий эквивалент, в него переводимы все виды товара; но общий эквивалент желания – это объект, который, хоть и включен в деньги, золотые монеты, золото, богатство, содержится во всем этом, но ни в коем случае не идентичен им. В деньгах есть нечто большее, чем деньги, тот невозможный объект, который не может содержаться даже в самом большом богатстве, и в каком угодно огромном сокровище его всегда недостает: это объект, у которого нет эквивалента. Общий эквивалент без эквивалента — все объекты можно перевести в него, сам же он не заменим ничем. (Или все же заменим? К этому мы еще вернемся.) Скупец принижает других людей, которые в отношения своего желания создают иллюзии; он уверен, что владеет истиной о желании, которую другие не решают признать даже перед самими собой. Скупец видит себя как the man who knew too much (человек, который слишком много знал), он знает то, чего другие не решаются увидеть. И в этом отличие от зависти, преимущество скупости перед завистью: завистник всегда воображает, что существует удовольствие Другого, которое ему недоступно: если бы у него было то, что есть у тех других, он мог бы утолить желание. В зависть встроена конститутивная иллюзия о том, что существует недосягаемое место удовольствия Другого. Скупец же никогда ничего такого не думает – его драма как раз в том, что он точно знает, чего хочет, и никому не завидует. Вся драма разворачивается между ним и абсолютным объектом; Другой – aufgehoben (упразднен), его желание будто бы больше не желание Другого. Зависть является доведенным до крайности следствием формулы, что желание есть желание Другого, скупость же переводит эту формулу в область чистых отношений желания к объекту.

Но сколь бы ни была отвратительной физиономия скупца, сколь бы он ни был фигурой абсолютной страсти, он все-таки комедийный персонаж. Чем больше наше нежелание смотреть в зеркало, которое он помещает перед нами, тем больше мы над ним смеемся. Когда скупец оказывается в трагическом положении самой большой потери и самой страшной агонии, как в вышеупомянутом антологическом монологе из Мольера, именно в этот момент он вызывает хохот. Человек, потерявший самое драгоценное, человек в минуту наивысшего страдания, унижения, исступления выглядит смешным. Отступают любое сочувствие и жалость, отступает и ужас, и поскольку этот персонаж не вызывает ни ужаса, ни жалости, то, скорее всего, будет отсутствовать и катарсис – как пережить катарсис рядом с фигурой, которая до такой степени делает невозможной идентификацию?[23] Если кто-то теряет любимого человека или даже объект, который для него много значит (вспомним «розовый бутон» – «rosebud»[24]), если кто-то утрачивает самое для него драгоценное, спонтанной реакцией будет эмпатия, сочувствие его потере. Но не в случае со скупцом. В безграничной любви к абсолютному объекту, воплощением которого является богатство, мы не можем узнать себя, эта любовь заслуживает лишь насмешки. Первый образ потери трагичен, поскольку мы видим, что речь идет об абсолютной преданности Другому, о любви как отдаче, о великодушии; другой образ смешон, поскольку перед нашими глазами предстают абсолютный эгоизм, прижимистость и взимание. Бесконечная любовь скряги к своему объекту – это любовь, которая берет и не готова ничего дать. Данная оппозиция является классическим топосом: на многочисленных изображениях друг против друга стоят персонифицированная avaritia, с одной стороны, и персонифицированная caritas — с другой. Каждый из семи смертных грехов должен иметь противовес в одной из главных добродетелей, и сребролюбию в качестве противоположности и лекарства соответствует caritas (милосердие), понятие христианской любви, великодушия и несамолюбивого поведения.