О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации

Если мы посмотрим на это с одной стороны, то это состояние может показаться нам трагедией, еще большей ввиду того, что его сопровождает всеобщее безразличие. Старый скряга был существом страсти, эмблематическим образом греха, образом экстремизма желания, которое перешло через границы; это образ этической демонстрации; образ, который в то же время вызывал страсть – насмешку, осуждение, возмущение, святой гнев или еще что похуже, но именно благодаря этому, посредством самого этого неприятного чувства, которое он производил, он обладал определенной мрачной величиной. В современном скупце эта составляющая полностью утеряна, в худшем случае он стал образом «банальности зла», депрессивно тривиальным в своем занятии, «человеком без свойств», анонимным и вездесущим. Пороки стали универсальными и банальными, Мольер уже невозможен, потребителя нельзя изобразить как воплощение губительной страсти или слабости (если кто-то предпринимает такие попытки, то обычно речь идет о еще одном варианте «постмодерной иронии» и «ремейка»), а омерзительная и грязная сторона желания стала настолько повседневной, что потеряла всякую ознаменованность, так что классический скряга с оглядкой назад выглядит если не симпатичной, то уж поистине субверсивной фигурой. И, в конце концов, в фильме «Семь» единственным моральным персонажем является тот самый серийный убийца, последний моралист, единственный, кто еще воспринимает грех всерьез.

Однако, с другой стороны, здесь мы оказываемся в ловушке морализма, в дискурсе моралистического негодования – путь, на который по отношению к потреблению встает часть левых и правых консерваторов. Возмущение тем больше, чем больше бессилие. Призывы против потребительства всегда заключают в себе моралистическую ноту: будто бы люди чересчур наслаждаются и что было бы необходимо этот паводок наслаждения предотвратить и обратить к истинным ценностям и добродетелям. Этот тип дискурса имеет долгую христианскую родословную, и мы до сих пор не можем стряхнуть с себя свежие воспоминания о ее тоталитарных полутонах, которые вышли на поверхность в ХХ веке (когда, например, фашистская пропаганда постоянно легитимировала себя призывами к ограничению наплыва перверсивных современных удовольствий и транжирства; отсюда же призыв к авторитету). Вероятно, вещь не будет столь сильно отличаться по сути, если мы скажем, что проблема не в том, что люди получают слишком много удовольствия, а в том, что они чересчур скупятся, – позиция, с которой мы об этом заявляем, все еще может быть проявлением морализма.

Альтернативы, которые при этом открываются, заключают в себе ловушки. Одну из них олицетворяет собой, скажем, Жорж Батай, большой критик скупой природы современного буржуазного общества, с его попыткой противопоставить ей жест dépense (расходование), жест избытка, неэкономной и безрезервной растраты за рамками какой-либо бережливости, отрицание самой экономии, жест, который так восхищал его в домодерных обществах, – и таким образом dépense всегда выступает как ностальгический объект, безвозвратно утерянный (если он вообще когда-либо существовал) при развитии капитализма. Альтернативой не может быть возвращение к домодерным формам (о чем Батай, конечно же, хорошо знал), но и попытки повторного изобретения этого избыточного жеста внутри современных художественных практик быстро приводят к тому, что они выступают в виде постмодерного ремейка, в виде цитаты, и без проблем включаются в экономику модерности (и ее «общество спектакля»). С другой стороны, позиция «постмодерного гедонизма», не перестающая оплакивать великие истории и изводить себя критикой капитализма, предпочитает изучать «конструкции символических идентичностей» и различные потребительские стратегии и практики без какого-либо огорчения, скорее с имплицитными и эксплицитными рекомендациями получать наслаждение от того, что имеется у нас в распоряжении; или же, как и во всей гедонистической традиции, с призывом к «изучению» новых путей получения удовольствия в ризоматической разветвленности новых условий[33]. «Как будто» мир, который прочно привязан к потребительскому универсуму, выглядит выкроенным по «как будто» модели постмодерна, где мы и не верим всерьез, но все же мы внутри и выполняем свою функцию тем лучше, чем больше воспринимаем ее как интересную игру. Чем больше мы верим в виртуальность, тем больше мы помещены в реальность.

Осознавая эти ловушки, мы должны попробовать найти свой путь к этике психоанализа без морализма и предпринять попытку обновления той критической позиции, которая, по всей видимости, потерпела урон с закатом марксизма.

* * *