О скупости и связанных с ней вещах. Тема и вариации

На речь Порции о милости Шейлок отвечает: «На голову мою мои дела! / Я требую закона и уплаты» – «My deeds upon my head! I crave the law»… Шейлоковские слова – непосредственное эхо слов еврейского народа из Священного Писания: когда Пилат умывает руки и говорит, что в Иисусе он не находит вины, народ ему отвечает: «…кровь Его на нас и на детях наших» (Мф 27, 25). Предложение, на основе которого христианство в течение многих столетий делало вывод о наследственном проклятии, на которое обречен еврейский народ ввиду распятия Христа. Снова речь идет о сцене милости: по случаю праздника Пилат как правитель, согласно обычаю, освободил одного узника, выбранного народом. Таким образом, и у евреев была возможность проявить милость, но они захотели, чтобы вместо Христа был помилован закоренелый преступник Варавва, и поскольку тогда они не проявили милости к Христу, то и позднее ее не заслужили.

Слова Шейлока звучат необычным эхом в «Капитале» Маркса: английский закон 1844 года постарался при помощи предписаний урегулировать рабочее время, перерывы, ограничить работу женщин и детей, и т. д., все это капиталисты пытались обойти таким образом, что имеющих смысл предписаний они придерживались лишь в согласии с дословно и мелочно понятой буквой.

Рабочие и фабричные инспектора протестовали по гигиеническим и моральным соображениям. Но капитал отвечал: «На голову мою мои поступки / Пусть падают. Я требую суда / Законного, – я требую уплаты / По векселю». <…> он потребовал и добился права заставлять восьмилетних детей-рабочих не только надрываться на работе, но и голодать непрерывно с 2 часов пополудни до 8½ часов вечера! «Да, грудь его; так сказано в расписке!» <…> Эта достойная Шейлока приверженность букве закона 1844 г., поскольку он регулирует труд детей, должна была, однако, подготовить открытый бунт против этого закона

[Маркс 1988: 297].

В знаменитом пассаже в конце первой главы «Капитала» Маркс использует формулировку: «Если бы товары обладали даром слова, они сказали бы…» [Маркс 1988: 93]. Здесь мы имеем дело с капиталом, которому дано слово, который говорит от сердца. Moi, le capital, je parle. Если бы капитал был наделен даром речи, то как бы он говорил? Он говорил бы голосом Шейлока и цитировал «Венецианского купца». Всё согласно букве закона и с фунтом мяса в качестве прибыли. В конце концов не заключается ли уловка капитализма в том, что он все время желает придерживаться договора, эквивалентного обмена, как это записано буквой договора, чтобы таким образом присвоить себе тот самый излишек, прибавочную стоимость, путем эквивалентности и договора, антиподом которого всегда выступает фунт мяса? Притом что шейлоковский вексель – это инверсивный образ капиталистического соглашения, его замолчанная правда, ведь Шейлок как раз напрямую требует фунт мяса, который капиталистический договор старается скрыть под личиной эквивалентного обмена.

Персонификация, правда, далеко не редкая фигура у Маркса. Если субъекты – всего лишь воплощение определенных функций, которыми они наделяются в товарной экономике, и таким образом капиталист – только персонификация капитала, с другой стороны, в симметричном и инверсивном движении товары также могут быть с легкостью персонализированы. В фетишизме отношения между людьми проявляют себя как отношения между вещами, но действует и обратное: «Мы видим, что все то, что раньше сказал нам анализ товарной стоимости, рассказывает сам холст, раз он вступает в общение с другим товаром, с сюртуком. Он только выражает свои мысли на единственно доступном ему языке, на товарном языке» [Маркс 1988: 61]. Спустя два предложения мы узнаем, какого рода этот язык: «Заметим мимоходом, что и товарный язык, кроме еврейского, имеет немало других более или менее выработанных наречий» [Там же]. Из чего можно сделать вывод, что иврит является родным языком товара, все остальное – это его наречия (Mundarten).