О смысле жизни

Дьявольскую злобу питаютъ они другъ къ другу. Они придумываютъ одинъ о другомъ страшныя, тяжелыя, черныя слова, которыя прожигаютъ душу до дыръ. Они куютъ цпи, тяжкія, какъ свинецъ смерти, и липкія, какъ мерзкая паутина злого паука. Они берутъ въ свои руки того, кто случайно слабъ, и бьютъ его долго и безпощадно… Двушку поймаютъ на площади, оголятъ, нагайками бьютъ, животъ разорвутъ, до смерти замучатъ. Загонятъ людей въ домъ и сожгутъ. И пляшутъ вокругъ пожарища, внимая дикому вою сожигаемыхъ. Какая адская мука? горть живьемъ въ дьявольскомъ огн земного мучительства! Кто же мучительствуетъ? Человкъ или Дьяволъ? Человкъ человку? Дьяволъ»…

Извиняюсь за длинную цитату, но она очень характерна. Если отвлечься отъ того горделиваго юродства, которое, вопреки всмъ намреніямъ автора, сквозитъ въ каждой строк его «самоутвержденія» и часто длаетъ . Сологуба дйствительно высоко-комичнымъ тамъ, гд онъ хочетъ быть глубоко-трагичнымъ, то во всемъ вышеприведенномъ мы встртимъ типичное ршеніе знакомыхъ уже намъ вопросовъ съ точки зрнія сологубовскаго солипсизма. Все зло міра? въ случайномъ и кажущемся разъединеніи; надо преодолть очевидность множества и увровать въ непреложность своего единства съ міромъ; надо не разсуждать, а врить. Надо врить, что и Лука, и Клеопа, и вс милліоны людей? только «личины», только безвольные автоматы, и что только мое «я» истинно, нераздлимо и едино. Въ царств этихъ личинъ? зло, насиліе, страданіе; но все это только фатаморгана, козни дьявола. «Въ дьявольскомъ огн земного мучительетва» горятъ и страдаютъ маріонетки, разыгрывающія нелпый діаволовъ водевиль; но я, Иванъ Иванычъ, этого міра не принимаю, боле того? я не признаю его реально существующимъ. Существую только Я [4].

Все и во всемъ? едоръ Сологубъ и только едоръ Сологубъ: мы не хотимъ утверждать, чтобы именно такова была скрытая мысль нашего автора. Весьма возможно, что для того и пестритъ онъ такъ этими личными мстоименіями съ прописной буквы, чтобы подчеркнуть общее значеніе этого единичнаго «я»; возможно, что онъ желаетъ только внушить своимъ слушателямъ, какъ каждый изъ нихъ долженъ относиться къ своему «я»: совершенное самоутвержденіе? задача каждаго и всхъ. Но если и таковъ взглядъ . Сологуба, то онъ еще сгущаетъ т противорчія, изъ которыхъ соткано все творчество этого автора. Какъ? Каждый можетъ примнить къ себ это сологубовское Я? «Каждый»? а значитъ и Клеопа и Лука? Но вдь это именно то разъединеніе, то раздленіе, отъ котораго . Сологубъ бжалъ къ солипсизму! Вдь это снова возвращеніе къ тому міру дйствительности, который можно не принять, но уже нельзя не признать! И опять съ прежней силой возникаютъ старые карамазовскіе вопросы, опять міровое зло является не фата-морганой, но реальнымъ фактомъ, отъ котораго не зачураешься никакими словами; не «личины», а реальные, живые люди «горятъ живьемъ на дьявольскомъ огн земного мучительства»… Если же отъ этихъ выводовъ . Сологубъ укроется на вершинахъ послдовательнаго солипсизма и объявитъ, что все есть едоръ Сологубъ и едоръ Сологубъ есть все, то и это не подвинетъ ни на одинъ шагъ ршеніе карамазовскихъ вопросовъ. «Благословенно все и во всемъ,? утшаетъ насъ . Сологубъ,?…ибо все и во всемъ? Я, и только Я, и нтъ иного, и не было, и не будетъ»… Очень благодарны, благодаримъ покорно, но отъ такого утшенія отказываемся, такъ какъ логика такого утшенія намъ кажется очень подозрительной… Благословенно все и во всемъ, ибо все и во всемъ? Я; но если это «все» включаетъ въ себя и міровое зло, съ которымъ не можетъ примириться Иванъ Карамазовъ, то не отвтитъ ли послдній обратной фразой: проклинаю все и во всемъ, проклинаю и самое Я. И если даже я, Иванъ Карамазовъ, только состояніе сознанія какого-то всеобъемлющаго Я (будь то Господь Богъ или едоръ Сологубъ? безразлично), то и въ такомъ случа я не принимаю окружающаго меня міра. Я проклинаю его.

Одно изъ двухъ: или послдовательнйшій солипсизмъ, или признаніе бытія другихъ людей. Солипсизмъ, послдовательно проведенный, является логически неопровержимымъ, какъ уже давно извстно; но онъ совершенно безсиленъ разршить карамазовскіе вопросы. Если жизнь другихъ людей и объясняется, какъ состояніе моего сознанія, то зато вдь моя жизнь, жизнь единаго сознающаго, остается совершенно необъяснимой и неосмысленной; если страданія людей оказываются только тнью, видимостью, такъ какъ и людей-то этихъ не существуетъ, то зато вдь мои страданія, мои безвинныя муки остаются неоправданными! Мы видли однако, что такой точки зрнія чистаго солипсизма . Сологубъ не выдерживаетъ до конца: кром «я» у него появляется и сознающее «ты», которое длаетъ солипсизмъ . Сологуба уязвимымъ даже логически. На вершинахъ чистаго солипсизма человка съ еще большей силой охватываетъ ужасъ одиночества; и поистин искать отъ одиночества спасенія въ солипсизм не боле цлесообразно, чмъ, укрываясь отъ проливного дождя, броситься въ воду.

IX