О СССР – без ностальгии. 30–80-е годы

27-го пошёл на футбол. На этот раз не бегали и не суетились, а час с лишним просидели в динамовском пресс-баре за кофе. Я стал расспрашивать Шмитько о Литературном институте. Он учился на отделении поэзии вместе со Шкляревским, Передреевым и Рубцовым (в книжке Кожинова о Николае Рубцове говорится, что Шмитько был одним из близких друзей поэта). Я тормошу Серёжу: расскажи, каким был Рубцов. Он рассказывает: маленьким, тщедушным сморчком, не от мира сего, людей не замечал, признавал только «родных», то есть близких ему по духу, пил страшно.

Сергей рассказал одну историю, когда с Рубцовым весь день и весь вечер кочевали из одной компании в другую, тяжело нагружаясь напитками, а ночью приехали на квартиру Шмитько. Утром Серёга проснулся, видит – Рубцов за столом, вокруг бокалы и фужеры, в которые он наливал обнаруженные им в доме все духи и одеколоны, всё выпил и в этом адском сладком аромате закатывал глаза к потолку и писал стихи…

У Шмитько есть теория, по которой поэтами руководит русская похмельная совесть. Нашуметь, пропить, надебоширить, а потом просветлеть и очиститься. И привёл слова Фатьянова, который однажды сказал, что наутро чувствует себя так, как будто накануне бросил бомбу в детский сад. И вот это чувство вины позволяет писать раскрепощённо, на высокой ноте, со слезой. Как, к примеру, Есенин. Шмитько рассказал, как любил Рубцов петь под гитару свои стихи или Тютчева.

Вчера был вояж в Олимпийскую деревню. Сбылась мечта идиота: пробита вторая дырка! Приехали на юго-запад. По дороге проверяют. Все в сетчатых вольерах, как в цирке.

Кабели высокого напряжения. Пограничники в зелёном. «Какая-то инфернальная обстановка», – заявила Роговская. Карточки тщательно рассматривают, проходишь через стойку, как в аэропорту, на предмет оружия или металла. Милиция, охрана – всё то, о чём говорят «голоса» про Олимпиаду: порядок и деловитость под полицейской опекой. На территорию деревни пустили, туда, где торговый и культурный центры, а дальше, естественно, нет. «Постельные замки» под замком. Но дальше неважно, главное, посмотрели главную часть деревни. Такое впечатление, что побывали за границей. И не потому, что попали в водоворот иностранцев – спортсменов, тренеров, обслуги, а весь антураж иностранный. Спортивные магазины фирм («Адидас» и прочие), товары обалденные и развешены точно так, как на Западе. Но всё на валюту. И только в сувенирном магазине можно купить на наши деньги, можно, но опять не всем: только спортсменам. Мы сунулись со Шмитько – ни фига: «У вас не та карточка». Позвали Левина, в таких делах он – король: «Милая девочка, да какая сегодня погода, то да сё», – и я Щекастику для первого августа купил четыре флакончика для снятия лака (нигде нет) и книгу «Русские поэтессы XIX века». А себе – три пачки лезвий.

На обратном пути из деревни заехали на Ваганьково: гроб с телом Высоцкого не привезли, а многотысячная толпа уже колыхалась вовсю, еле сдерживаемая милицией. Пробиться – невозможно.

А тут ещё один корифей: Михаил Жаров. Вчера с ним говорил по телефону, мол, «Экран» в связи с юбилеем хочет взять интервью. А он: «А юбилей у меня был, я по паспорту родился в 1899 году, а в справочнике ошибка. И потом, что такое „Экран“ – ну, дадите вы строчек 20… Вот хорошо бы найти одну фотографию, где я заснят в роли Алексея в „Оптимистической трагедии“, ещё в Камерном театре… Пришли тогда французы, один знаменитый писатель, не помню кто, с женой, тоже писательницей, и Всеволод Вишневский, тоже знаменитость. Вот есть такая фотография, вокруг неё можно и поговорить, правда, я не знаю, где мне её найти… Позвоните завтра…» Вот такой разговор: «огородами, огородами и к Котовскому!» 80 лет – почти маразм. Как выйду из положения? Непонятно, скоро буду опять звонить…

Встреча с Жаровым состоялась в ВТО, на 5-м этаже, в кабинете Эскина. Михаила Ивановича я еле узнал, это не удалец Меншиков и не грозный Малюта Скуратов, не очаровательный хозяйственник «Еропкин на проводе» и не голубой воздушный извозчик – лётчик Баранов, а старый-престарый человек, высохший, худой, с всклоченными белыми бровями и волосами, старчески небритый, с закрытым левым глазом, плюющийся и заговаривающийся (старость-старость, как ты жестокосердна!). И только когда Жаров вспоминал прошлое, входил в раж, глаза раскрывались, блестели и в размахе рук можно было угадать прежнего знаменитого артиста, сердцееда: «Я, Дусенька, графинь лобызал, а то вас!.. Эх! Я не тюрлюм, тюрлюм, тюрлюм!..» (слова Дымбы из «Выборгской стороны», фильм 1938 года).

В комнате Эскин, такой же экспонат, с дрожащими руками. Кто-то ещё. Входит режиссёр Туманов, постановщик открытия Олимпиады. Жаров: «Здравствуй, родненький, здравствуй, красивенький!» Целуются, и, судя по всему, у них тёплые, милые отношения, пропахшие запахом театральных кулис. Вошла какая-то старая актриса. «Вы ещё живы?» – мило спрашивает Жаров. Она не обижается шутке, а все смеются.