О СССР – без ностальгии. 30–80-е годы

…Вечером отправились в «Современник». Спектакль понравился очень: наша грусть совпала с грустью обитателей «Вишнёвого сада». Бесподобна была Алиса: Щекастик увидела Фрейндлих на сцене впервые. Это – не Раневская, но это – Фрейндлих, и не случайно её засыпали цветами.

12 июля

Дорасскажем историю с Волчек (её называю Волчёк, а она себя – Волчек). Вчера звоню ей утром. Милый разговор: «Юрий Николаевич… простите… приходите… приходите сегодня в театр, посидим часок, что-нибудь придумаем…» Ну, думаю, одумалась баба, покочевряжилась и баста. Сажусь за машинку и с ходу перепечатываю несколько страниц, меняя «богиню» на спокойное вступление, и уверенно еду в театр. Приезжаю. Секретарша говорит: «Галина Борисовна просила вас подождать, пошла перекусить». Минут пять жду. Из кабинета директора выходит Олег Табаков, значительный, импозантный, в очках, кепаре и шарфом на рубашке в виде банта. Сижу и болтаю с секретаршей об Олимпиаде, о правилах проезда на машине. Тут всовывается Яша из «Вишнёвого сада» – артист Сазонтьев. Секретарша спрашивает его по поводу машины, знает ли он. На что следует ответ с несколько злобной интонацией: «Я – не Неёлова… В кино не снимаюсь… Машины у меня нет!» Секретарша после его ухода оправдывающе шепчет: «Актёр в театре получает 150 рублей, на них не разъездишься!..»

А я подумал о другом, как кругом непросто: солисты и кордебалет, звёзды и «кушать подано», генералы от театра и безымянные солдаты массовок, всюду поляризация, всюду неравенство и, соответственно, зависть, ненависть, вражда, что и попытался когда-то выразить Анатолий Кузнецов в своём «Актёре миманса» (жаль, не сохранили рассказ), а его заклевали: так не бывает! Бывает, да ещё как бывает!

Но это всё прелюдия. Приходит Волчек, в каком-то длинном несуразном платье, какая-то поникшая, раздавленная с осипшим голосом: «Здравствуйте… садитесь… втыкаем…» Последнее означает включение настольной лампы. И начинает вновь читать текст интервью. Тут же следует оживление и снова почти визг: «Вы меня не почувствовали, вы меня не знаете» и т. д. И пошло, и поехало. «То, что тут рассказано, правильно, но не мой ритм, не мой слог, одна литературная обработка. Прочитают и меня не узнают. А я не такая. Вот вчера ходила на базар за редиской, страшная, нечёсаная, а рядом шелест: „Волчек, Волчек идёт“. А одна, с тархуном, и говорит: „Какая вы симпатичная, красивая. Вы скажите своему режиссёру, чтобы он вас снимал на ролях первых красавиц, вот ведь вы какая“…» (Слушаю я эти всплески волчекской души и думаю, что её внешность – это её пунктик, недаром она даже хотела подать в суд на Данелию за то, что он так некрасиво снял её в «Осеннем марафоне».)

А дальше совсем дичь пошла: «А давайте, Юрий Николаевич, с вами пойдём на эксперимент. Не вы у меня, а я у вас возьму интервью». Отвечаю: «Давайте!» (А что мне остаётся?!) Волчек: «Только честно, что вы обо мне подумали, когда вышли из моего кабинета? Но только откровенно. Не бойтесь меня обидеть. Вот, мол, сволочь, правда?..» Я начинаю отвечать: «Ну, зачем же так, ведь это ваше право не согласиться с интервью… Конечно, я был раздосадован, но тем не менее никаких гневных реплик в душе не кидал…» – «Нет, вы дипломатничаете, не хотите мне сказать, что думали обо мне, как о стерве!..» То есть разговор приобрёл какой-то глупейший оборот. Дальше – больше. «А что вы обо мне знаете? Что вы обо мне думаете?» И она, как репей, привязывается ко мне, словно это репетиция: я – актёр, а она – режиссёр и требует от меня, чтобы я понял сверхзадачу в данной сцене.

Слово за слово – и вот мы уже как два боксёра в третьем раунде висим друг на друге, сил обмениваться ударами уже нет. Я не понимаю, чего она хочет в итоге (три раза я беседую с ней по часу, отнимаю драгоценное время, а, собственно, зачем, если она говорит категорическое «нет»), а она не понимает меня. «Вы давно работаете в „Экране“?» Нет, говорю, вообще не работаю, работаю на радио (при упоминании «потребительской кооперации», наверное, произошло бы землетрясение). Пауза. Иду в наступление и объясняю, что у меня уже вполне достаточно материала, и я могу написать о ней сам, без всякого интервью, основываясь на своих личных впечатлениях, но не хочу писать «отсебейно», а хочу строгого интервью, без изысков и пируэтов. Волчек не соглашается: «Лучше не надо. Это другие любят славу, а я обойдусь без неё. Мне самой писать некогда, а так, как тут, я не хочу. Да вы не расстраивайтесь, бывает же, что не получается. Ставишь спектакль, мучаешься, а он не идёт. Вот о Раневской написали целую книжку, она прочитала и говорит: „Это не про меня!“ Бывает… Если у вас будут неприятности из-за меня в „Экране“, давайте я туда позвоню и всё объясню. Кто у вас главный редактор?..» «Этого ещё не хватало!» – отвечаю я. А дальше Волчек вновь становится милой и предупредительной и спрашивает: «Что я для вас могу сделать?.. Ну что вы ещё хотите посмотреть у нас?..» «Будет желание – позвоню», – говорю я.