О старых людях, о том, что проходит мимо

Дул холодный ветер, кружился снег, и тетушка Стефания думала не выходить из дому; она кашляла и чувствовала себя в последнее время совсем не так, как положено; ей казалось, что это будет ее последняя зима. Ведь не все доживают до возраста maman и господина Такмы, а ей, тетушке Стефании, уже исполнилось семьдесят семь – разве не солидный возраст? Ей еще не хотелось умирать, она всегда очень боялась смерти, представляя себе Ад: потому что как знать, что тебя ждет, даже если ты жил благочестиво и служил Господу Богу, как положено. Ей, слава богу, не в чем себя упрекнуть: долгая жизнь была чередой спокойных дней, без мужа, без детей, без земных обязанностей, но и без больших горестей: у нее умерли два кота, которых она очень любила; она печалилась, когда старели птички в клетке, и лишались перьев, и мрачно сидели, вцепившись когтистыми лапками в жердочку, а потом в одно прекрасное утро она находила их хладные трупики. Она печалилась, что в их семье столько безбожников – вот де Ладерсы, те всегда ходили в церковь, – но еще больше переживала, когда Тереза в Париже перешла в католичество, потому что католичество – все равно что идолопоклонство; это тетушка Стефания знала точно, ибо знала точно, что Кальвин полностью прав. Она всю жизнь экономила деньги и теперь толком не знала, что с ними делать: она написала уже множество завещаний и дарственных, а потом их упраздняла; значительную часть наследства она оставит благотворительным заведениям. Здоровье у нее долго оставалось хорошим; маленькая, подвижная и сухощавая, она всегда была хлопотуньей, шустро семенила по улице и казалась одной из своих птичек; смуглое и сморщенное личико, словно съежившееся, старушечья фигурка с впалой грудью – все это ничем не походило на величественную старость grand-maman; бесплодное поле ее безлюбой жизни, лишенной страстей и чувств, становилось все пустынней и пустынней, но это не вызывало ни грусти, ни сожаления; напротив, она считала удачей, что прожила жизнь богобоязненно, имея достаточно времени для заботы о собственной душе и заглушая не слишком громкий голос плоти чтением душеспасительных книг и звонким щебетом птичек. Слава богу, такой истеричной, как Дерксы, она никогда не была, размышляла она с удовлетворением, приписывая эту истеричность, в силу детского почтительного отношения к родителям, не своей старой-престарой матушке, а Дерксам, хотя при мысли о матушке Стефания тоже качала головой, удивляясь, что та, в ее солидном возрасте, так мало размышляет о Небесах и Преисподней, а все сидит со стариком Такмой, и они вместе наверняка вспоминают свои давнишние грехи. Антон – тот вообще закоренелый греховодник, а всего месяц назад на него – в его-то годы! – даже подали в суд по отвратительному поводу: распустил руки, когда его прачка пришла стирать вместе с малолетней дочерью, и тетушка, часто беседовавшая с Иной, знала, что дело прекратили только благодаря вмешательству д’Эрбура – единственного влиятельного члена семьи, имевшего связи; благодаря ему от прачки удалось откупиться, но тетушка Стефания находила, что Антон настолько грешен и истеричен и безнадежно продал свою душу Сатане, что лучше бы вообще не иметь с ним дела – если бы не его деньжата, которые, как она боялась, без ее вмешательства он пустит на греховные дела или отдаст вертопрахам, в то время как они очень даже пригодились бы Ине. И она решила все-таки, несмотря на непогоду, заказать экипаж и отправиться с визитами: сначала заехать к Антону, как договаривались, а потом вместе с ним к Ван Вели, к Лили и Фритсу, чтобы повидать крестников Стефа и Антуанетту: теперь детишек было уже двое, и у нее, и у Антона по крестнику. И эгоистичное сердце старой девы наполнилось нежностью при мысли о детях, которые были отчасти и ее детьми (ведь крестника Антона она тоже опекала), но при этом, размышляла она с удовлетворением, сама сохранила непорочность. Потому что все плотские отношения, даже под покровом законного брака, считала все-таки грехом и обязательно кастрировала своих котов: котов, которые дважды в год, на крышах домов, ведут себя безрассудно и истерично, она не терпела в своём доме; а как-то раз она наблюдала с глубоким удовлетворением за двумя самцами-чижиками в клетке, которые сбились с толку и не могли понять, почему у них не получается спариться, пока после напрасных попыток не угомонились и не уселись, с грустным недоуменным щебетом, рядышком на жердочке, смиряясь с жизнью в неволе, глядя на мир грустными глазками, несмотря на кусочки сахара и листики салата. Вот и правильно, размышляла тетушка, но птичек все равно любила.