О старых людях, о том, что проходит мимо

Ее белая рука в белом рукаве рвала и рвала синие, покрытые дымчатым налетом гроздья. Она рвала их без меры, в упоении. Альдо срывал самые красивые грозди для Элли. Этот грациозно-сильный и безупречно спокойный мужчина сорока с лишним лет был явно из породы тех, кто рожден для любви, для южной, страстной любви. Сейчас, когда он тянулся к верхним гроздьям винограда, под небрежными складками его серого фланелевого костюма вырисовывалось его мускулистое и гибкое тело, прекрасное и гармоничное, точно античная статуя, так что казалось даже странным, что на скульптуру надет современный костюм. Глядя на крупные и правильные черты его улыбающегося лица, выражавшего мир и покой, Лот вспоминал скульптуры, которые ему довелось видеть в Италии: Гермеса в Ватикане – но нет, Альдо был не настолько интеллектуален, – Антиноя в Капитолии, но Альдо являл собой более мужественную версию… Лот вспоминал «Борцов» в галерее Браччио-Нуово, только Альдо выглядел постарше и покоренастей… Улыбка на лице Альдо была ответом на улыбку Отилии, и покой был покоем найденного счастья. Яркий миг совершенного человеческого блаженства… Этот миг читался в его улыбке, хотя миг не может длиться вечно… Это найденное счастье было подобно соку из виноградной кисти… Лот чувствовал, что переживает самые счастливые часы своей жизни, что он счастлив благодаря Элли, но все же испытывал зависть к этим двум красивым людям; в них было что-то по-настоящему простое и естественное, античная красота среди южной осенней природы, среди изобилия спелых плодов, и он знал, что никогда не достигнет такого простого естественного счастья, потому что его преследовала мертвенная грусть, потому что в душе его жил Север, как ни пытался он от этого Севера ускользнуть, и потому что он испытывал Страх перед старостью, и потому что его любовь к Элли зиждилась на гармонии душ и сердец, потому что ему по природе была чужда пылкая чувственность. И он ощущал это как пробел и из-за этого пробела завидовал и ревновал всей своей ревнивой душой, которую унаследовал от матери. Они оба, Альдо и Отилия, не ощущали той мертвенной грусти и болезненного страха, от которого страдали Лот с Элли, и все же их счастье, бьющее через край, было осенним, как природа вокруг. На беседку из винограда вдруг посыпались отливающие медью листья платанов, сорванные грубой рукой разом разыгравшегося, неистового ветра. По беспорядочным розовым кустам пробежала дрожь, перезрелая груша с громким звуком упала на землю. Была осень, и ни Альдо, ни Отилия уже не были молоды… И все же… они нашли это счастье, и как знать, что еще они нашли в своей жизни раньше, идя каждый своим собственным путем! О, свобода и счастье, о, это мгновенье! О, как завидовал Лот! Как бы он хотел быть похож на Альдо, быть таким же большим и сильным, красивым, как античная скульптура, простым, как античная душа… Чувствовать, как кипит его кровь, без малейшей оглядки! Север, север замораживал все его чувства, так что он постоянно боялся ловить миг удачи отважной рукой из страха перед последствиями – да еще этот вечный страх старости, хотя он еще молод! Он посмотрел на свою жену, и душа его разом успокоилась… Он любил ее. Грусть и страх – это были только его чувства, с ними уже ничего не поделаешь, с ними приходится мириться. Его могло захлестнуть опьянением блаженства, но лишь на миг; но его счастье не в этом… От блаженства он захмелеет: для бурных переживаний его кровь недостаточно горяча… Он любил так, как умел любить; он был настолько счастлив, насколько умел быть счастливым… Он нашел, что искал, и был благодарен за это… Нежность к Элли пронзила его насквозь: он чувствовал в ней родственную душу… Изобилие не для него, он с детства чувствовал тяжелое давление того, что давным-давно прошло, и оно не давало ему без оглядки раскрыть объятия навстречу бурной жизни…

Лот отбросил веточку виноградной грозди и пошел за Альдо, позвавшим его. Итальянец приветливым движением взял его под руку.

– Отилия сейчас будет петь, твоя жена попросила ее об этом, – сказал Альдо; он говорил по-французски с волнующим чувства округлым итальянским акцентом.

В гостиной Отилия уже пела, аккомпанируя сама себе на рояле. Ее богатый голос, рассчитанный на большие залы, летел чистой волной в сад, так что воздух дрожал от густого звучания счастья. Это была итальянская песня композитора, незнакомого Лоту. У него возникла иллюзия, будто Отилия в этот миг импровизирует. Песня звучала одной длинной фразой, поначалу тихой, затем ликующей и наконец замирающей от удовлетворения, точно нимфа в любовных объятиях фавна.

– В другой раз я спою что-нибудь более серьезное, – сказала Отилия, – а это лишь отголосок… Отголосок жизни, не более того…

Они сели за стол. От солнца, недавно припекавшего им головы, и ветра, грубовато обнимавшего их, у них разыгрался аппетит, и от оранжевого bouillabaisse[26] приятно пощипывало нёбо. На буфете в простых больших корзинах горой лежали фрукты, так что и в дом пришло чувство осеннего изобилия.