О свободе: четыре песни о заботе и принуждении

Один из плюсов езды в слепых зонах или отказа от сюжета состоит в том, что более ощутимыми становятся другие представления о времени, включая складчатое или межпоколенческое время – то, что феминистские теоретикессы Астрида Нейманис и Рейчел Левен Уокер называют «густым временем» – «транскорпоральным растяжением между настоящим, будущим и прошлым». «Густое время» – это ни изъятое, ни квир-время per se, хотя я и должна признаться, что чаще всего ощущаю его, когда смотрю на своего сына и замечаю все его прошлые «я» и возрасты, наслаивающиеся друг на друга. (Мама однажды сказала мне, что, забирая меня на городской площади, она иногда на секунду переставала понимать, какое тело ищет – тело младенца? девочки-подростка? предпубертатное тело? В тот момент ее мысли показались мне немного безумными, но теперь я понимаю, что она просто прикасалась к тому густому времени, что в последнее время ощущаю я: когда сын объясняет мне, почему хот-дог не может заледенеть в морозилке или чем «королевство» в Minecraft отличается от «мира», я отвлекаюсь на то, что его глаза выглядят точно так же, как во младенчестве, когда он был грудным – в то беспорядочное время, проведенное в детской качалке. Я полагаю – и надеюсь, – что с возрастом время станет еще гуще.)

Все виды заботы – разве что за исключением хосписов, хотя и они по-своему тоже – находятся в априорных, пусть и неопределенных отношениях с будущим: вы кормите кого-то, чтобы тот не отощал; обрабатываете рану, чтобы в нее не проникла инфекция; поливаете семена в надежде, что они дадут ростки. Не то чтобы в заботе нет настоящего времени и не то чтобы забота в настоящем обесценивается, когда и если желанный результат не воплощается в действительности. Скорее, дело в том, что в заботе время складывается: вы одновременно уделяете внимание последствиям того, что совершили в прошлом, пытаетесь смягчить страдания в настоящем и делаете всё, что в ваших силах, чтобы избежать страданий в будущем. Вместо того чтобы путаться в том, какую ценность приписать будущему, вместо того, чтобы противопоставлять сиюминутную свободу обеспокоенности будущим или готовиться к работе в планетарном хосписе, мы можем признать, что «полноценная жизнь в настоящем» всегда подразумевает выбор между уменьшением и увеличением будущих страданий. Она всегда подразумевает изобилие времени – выражение, позаимствованное мной из прекрасного и горького эссе поэтессы и философини Дениз Райли «Время, прожитое без его течения», в котором Райли пытается осмыслить неожиданную смерть своего взрослого сына. В финале книги Райли описывает это материнское изобилие времени как «сложное, динамичное, тихое изобилие времени, пускай одновременно и изобилие утраты». Изобилие, пускай и утраты: мне эти слова, хоть они и пронзают, кажутся правильными.

Пытаясь поиздеваться над нашим ощущением времени и, вероятно, надеясь пробудить в нас чувство складчатого, густого или межпоколенческого времени, Мортон зачастую обращается к своим читателям как к путешественникам во времени: «Вот вы подбрасываете угля в свой паровой двигатель – великое изобретение, запатентованное в 1784 году, которое Маркс провозглашает движущей силой промышленного капитализма. Ту же самую машину Пауль Крутцен и Юджин Стормер провозглашают возбудителем антропоцена, – пишет он. – Вот вы заводите свою машину. И тут до вас вдруг доходит, что вы – часть чего-то чрезвычайно необъятного. Того, что называется видом… Поворот моего ключа статистически безобиден… Но стоит подняться на уровень выше, и происходит нечто странное. Когда я увеличиваю масштаб этих действий до миллиардов ключей зажигания и миллиардов лопат с углем, Земле наносится колоссальный ущерб. И как часть этого вида я несу ответственность за антропоцен».

И вот мы снова здесь: бросаем уголь в топку или, как мой сын, подражаем этому жесту, стоя на руинах. Он обожает поезда и тут же забывает о них; псевдоветер в его детских волосах, настоящий ветер – на его повзрослевшем лице, пока он летит по опустошенной пандемией парковке. Я рядом с ним – в миллионный раз обнаруживаю всю правду радости, то, как она пульсирует непостоянством, долгом и печалью. Пуповина, несомненно, перерезана. Но покуда я могу представить, как воспитываю его и продолжаю воспитывать себя, чтобы мы однажды стали теми, кто выступит от лица округи – по ту сторону стен и под ними – «уже» и «еще не», – покуда мы влюблены в неприглядность и свободу жизни и нам не жаль умирать, в моем сердце всегда будет меньше грусти – и больше смелости. Оно примет верную форму. Мортон говорит, что хочет «пробудить нас ото сна о том, что мир кончается, потому что от этого зависит действие на Земле (настоящей Земле)». Я так долго не могла понять, что он имеет в виду. Но теперь понимаю.

Послесловие